– Вот, – я достал из сумки гребень, повертел в пальцах, - жена сказала – хороший, черепаховый. Волосы не дерет. Я ж говорил, достану тебе гребень.

Клото приняла подарок с неизменным хмыканьем, подозрительно осмотрела изящную резьбу, зубцы пальцем попробовала, ковырнула украшение-жемчужину.

– Говорил – пришлешь. А, любимчик?

– Самому надежнее. Еще потеряют или перепутают.

Клото заухмылялась, зато Лахезис со своего места перехватила очередь у сестры – расхмыкалась. Могуче расхмыкалась, аж свиток, в который судьбы вносить полагается, свернулся.

Почесала густейшую бровь – на такую никакой сурьмы не хватит.

– Тоже… гребешок припер, полезное дело! Ты б лучше гранаты с собой прихватил: давно нормальных фруктов не ели. Деметра если вырастит что – так оно золотом светится, а нам бы…

Я подошел к ее столу. Молча выложил из сумки пять гранатов. Лахезис замерла, в удивлении раздув полные, нарумяненные щеки. Подалась вперед – и свиток судеб, небрежно оставленный своей хозяйкой, тут же развернулся и свесился со стола.

Рядом с гранатами я положил пару яблок. Лахезис недоверчиво потыкала их пальцем.

– Откуда знаешь, что яблоки люблю? А?

– Было, у кого спрашивать.

Ананку пришлось перебивать – посреди развесистого монолога о том, какой я все-таки дурак. Монолог о вкусах дочек у нее получился, впрочем, еще длиннее: «… и не забудь румяна, невидимка, Лахезис еще девочкой румяниться любила, все время у Клото таскала…»

Румяна в костяной коробочке легли рядом с фруктами. Лахезис глянула на них мельком – и опять уставилась на яблоки.

Будто в садах Деметры вокруг олимпийских дворцов таких не хватает.

– Любимчик, а любимчик? А когда ты яблоками обзавестись успел? У тебя же там только гранаты растут?

– Гранаты, ивы, асфодели, – пожимая плечами, согласился я. – Это не из моих садов. На базаре в Афинах прихватил. Гранаты тоже оттуда. Ешь, не опасайся.

Расплатился я оболами Харона, не посчитав нужным брать с собой что-нибудь из подземных богатств. С лодочника не убудет: он таких оболов себе каждый день сотнями с теней околачивает.

Когда я повернулся к Атропос, та по-старушечьи раскачивалась на своем месте и тихонько смеялась. Скрипучий тихий смех, а глаза – тревожнее затухающего пламени… ядовитых ли даров ждешь от меня, мойра?

Рукавицы из нежно выделанной овчины легко легли на колени к пряхе. За ними – брусок, ножницы точить. Хороший, у Таната одолжил, Убийца отдал охотно, буркнув при этом: «Может, меньше агоний будет». Последним достал флакон с мазью от Гекаты – флакон вонял болотными травами, даже когда был закрыт, и заворачивать его пришлось поплотнее.

– Это что? – наклонила голову Атропос.

– Для рук. Пальцы от нитей болеть не будут. От ожогов при стряпне тоже помогает. И от порезов.

Она засмеялась ровно, скрипуче. Смеялась долго – без искры веселья, глядя на меня тревожными глазами. Умолкла, когда я положил ей на колени и сумку.

– А это?

– А это в довесок. Что угодно запихнуть можно. Персей в ней голову Медузы таскал, но для яблок, например, подходит тоже.

Лахезис, не смущаясь тем, что яблочки побывали в пропитанной ядом сумке, потерла фрукт о гиматий на животе и запустила в него зубы – только хрупнуло.

– Смотрите-ка – вырос… -– Атропос говорила под нос, перемежая слова мелкими смешочками. – Что, сестры, на что мы там спорили? А, когда вернется – на это спорили, а про такое даже спорить позабыли, все три думали, что ты нам алмазов понатащишь, игрушек, сокровищ каких.

– Зевс нам как-то три булавы прислал, – припомнила Клото. Гребень она оставила в волосах, подошла к сестриному месту и утащила самый красный гранат. – Хорошие такие, Гефестовой ковки. В дар, значит. Ну, мы с сестрами поспорили: он сам до такого додумался или ему кто умный подсказал? Булавы! Пряхам! В дар!

– Пожалуй, что и сам.

Лахезис недовольно крякнула, сильно приглушив звук яблоком.

– Не считается! – заметила, утирая сок с подбородка, – Мало ли что любимчик сказал, точно-то мы не знаем, значит, я не проиграла! Может, это вообще сам любимчик братца надоумил – с тебя станется!

– Сталось бы, – подтвердила Атропос, тихо поглаживая пальцами рукавицы. – Сталось… с него сталось бы и самому притащить нам булаву в дар. Раньше ты бы приволок нам драгоценных сосудов, благовоний, кинжалов. Или колесницу. А потом стоял бы и хлопал глазами.

– Ага, – подтвердил я, - раньше.

Где у них это самое кресло завалялось, на котором пришлось в прошлый раз сидеть? Не торчать же стоя посреди чертога, в котором вершатся судьбы – под хрустальным, растресканным от времени потолком, сквозь который тянутся бесконечные лучи, падают в чашу, оттуда нежной пряжей скользят на веретено Клото, готовятся свиваться под грубыми красными пальцами в новые судьбы…

– Ну, раз пришел – радуйся, Двуликий. На нитку свою посмотреть хочешь?

Жест, который она сделала, был почти радушным. Туда, в угол, к началу времен, где среди других бессмертных нитей – правильных, однородных – живет одна, не такая, как все…

– Незачем. Видел не так давно.

Азартное «спорим, сестры!» – не успело слететь у Клото с губ. С досады она разломила гранат в пальцах и вгрызлась в него как в простое яблоко – алый сок потек по подбородку.

– Ты, сестра, поосторожнее с любимчиком, – бухнув смехом, напомнила Лахезис. – С таким в споры поиграешь – нагишом по Олимпу пустит. Помните, спорили с вами: что выберет: черную? Красную? Владыкой будет? Собой? Что? Вон, Атропка только не спорила, – она подошла ко мне, по пути выкинув огрызок в угол. Поведала, дыхнув яблочным духом: – Я, значит, на красную ставила, а Клото – она на черную. А Атропка ни в какую спорить не хотела. Потому что, говорит, видела я его. Потому что, говорит, страшно подумать, что этот может выбрать! И ведь права же оказалась, да? Атропка, цыц, не мешай, еще спросить его хочу, мы ж тут спорили… любимчик, скажи правду: в прошлый раз ты зачем к нам приходил? А? По материнским делам ведь?

Клото оторвалась от граната, вытянула шею, вытирая губы. Выглядела так, будто только-только смертной кровушки напилась: всем стигийским на зависть.

– На нитку посмотреть? Или за тайнами? – подсказала.

Атропос не спросила ничего: следила волчьим золотом глаз исподлобья, коряво улыбаясь. Смотрела, как я ёжусь от мнимой неловкости – будто знала с самого начала или недавно догадалась.

– Да как вам сказать… брат у меня решил за женой приударить. Вот мне и понадобилось знать: где и когда…

Клото замотала головой, раскашлявшись – изо рта полетели гранатовые зернышки. Лахезис, заливаясь дурным смехом, принялась лупить сестру кулаком по спине. Атропос поджала губы, качнула головой то ли с неодобрением, то ли… «Ну да, чего от вора ждать».

Сомкнулись щербатые ножницы, прервав еще одну жизнь.

Волчий взгляд оказался притушенным веками, но в глубине зрачков тлело прежнее – замеченное мной в первый раз.

Отвращение. Так смотрят на горбатых, или распухших от водянки, или побирушку в язвах, затесавшегося на царский пир. Наверное, с последнего раза отвращения у нее в глазах прибавилось – вот наружу и просится.

– И кто из двоих с нами говорит сейчас? Ты? Он?

Я не вижу своей нити за остальными – звенящими олимпийской славой, светящимися от бессмертия. И вижу ее. Теперь я вижу ее даже с закрытыми глазами. Черная часть слилась с алой, алая обвилась вокруг черной – не разделить…

– Оба.

Нашарил-таки взглядом то самое сучковатое кресло: совсем скрылось под волнами узловатого полотна. Кое-как выволок на свет, установил так, чтобы видеть всех трех сестер. Сел.

– Помню, какое лицо у Атропки было, – похвастала Лахезис. Она приканчивала второе яблоко, бережно отплевывая косточки в кулак. – Я первой увидела. Ору: э, нитка двойная стала! Смотрим – правда двойная. А у Атропки лицо… как ты это сделал-то, любимчик?

– Все равно ж сорвешься, – лениво бросила Клото по пути к своему веретену: там ждали рождения новые судьбы. – Хочешь, поспорим – куда?