Да ведь он не в ворон старается попасть, этот лучник. В этих других – черных, когтистых, припадающих жадными ртами к ранам. Старый вожак навидался их на других полях сражений. Знал: нужно ждать, пока сами унесутся по воздуху, упившиеся кровью, радостно хохочущие. А то ведь попадешься под лапу – и свернут башку беззащитной птичке. Эти, черные, они из-под земли, они не церемонятся. Мечник – этот вообще быстрее молнии движется. Голову сворачивать не будет, зато может пнуть, жестокосердный – и все, потом свои же, из стаи, тебя и сожрут. Вместе с остальной падалью.

Только Мечника что-то не видно.

Старый вожак заложил над полем битвы вираж, мощно толкнулся крыльями, повертел головой. Черные, когтистые – эти есть. Если есть черные, когтистые, – Мечник должен быть, они за ним приходят. Только его не видно. Клинка не слышно.

Нехорошее поле. Сытное, а нехорошее.

Вон, под деревом вообще двое каких-то живых расселись. Чего расселись, спрашивается?! И третий к ним идет. Чего идет, когда должен по полю бродить, живых искать, собирать с мертвых доспехи и красивые цацки?

Нехорошие живые. Один рыжий, с длинными волосами, в длинных одеждах – это у людей самка. Зачем самка на поле боя?! А рядом с ней – тоже длинноволосый, но воин, потому что в измятой, как после боя, броне, прикрытой тканью со спины. Молчит. А самка говорит все время. Ай, смотреть ближе надо, что за смертные, беды бы стае не было.

– …ты не думай, умным не считаю, – донеслось до старого вожака, едва он снизился и переступил лапами по ветке над живыми. – Знаешь, где он у меня сидит? Вот, где он у меня сидит, да! Папочкин любимчик! И туда с ним, и сюда с ним, меч ему подари, в Аид проводи… а чего он Тесея освобождать взялся, спрашивается? Давались ему такие указания?! Да я вообще за ним следить не успевал, как он уже каких-то обещаний надавал, даже жениться пообещал, да я на Олимпе не знал, куда деваться потом, когда отчитывался!

Второй живой не отвечал, посматривая туда, откуда приближался третий: сутулый и без панциря, наверно, старый или больной.

Самку молчание чем-то расстраивало. Старый вожак её понимал. Нехорошее, жуткое молчание. Рука воина нехорошо лежит на рукояти меча, лезвие которого покоится на коленях.

Будет беда.

– И вообще, знаешь что? Он о тебе так… ну, отзывался. Уважительно. Говорит, такой сильный противник, такой силь…

Меч. Старый вожак узнал его в последний момент: палец воина – не живого! того! подземного! – неспешно прогулялся по лезвию, и птичье сердце остановилось.

Когда я подошел, с дуба-раскоряки, укрывшего этих двоих в тени, неспешно плюхнулась черная воронья тушка. Круглый птичий глаз смотрел удивленно и укоризненно.

Все-таки дохлая ворона выглядела счастливее, чем Гермес. Психопомп явно считал, что заставлять его ждать в компании Таната (а всем известно, что Железнокрылый после своего проигрыша Гераклу совсем не в себе!) – по меньшей мере, не по-родственному.

– Ты б еще в Афродиту преобразился. Уместнее вышло бы.

Судя по изгибу губ Таната – от него Гермес услышал то же самое вместо приветствия. Племянник вяло отмахнулся. Рыжины его волос, уложенных в сложную прическу, хватило бы на двадцать пожаров.

– Я пифия. Или шлюха. Или вообще нимфа. А может, вакханка.

То-то одежды на личине Гермеса – какая-то шкура, то ли обрывки хитона. А прическа – как у жрицы любви. И глаза косые, как у пифии в час прозрения.

Пришла из лесов, сидит, на битву любуется, с двумя воинами беседы ведет. Гелиос из колесницы вывалится, если такое увидит.

– И вообще, Владыка, нельзя было во дворце?! Мне-то казалось, твой мир…

– В моем мире кто-то узнал, что я отлучился из дворца. И донёс Аполлону.

Танат чуть повернул голову в мою сторону, но не спросил ничего. Он пристально наблюдал за работой Кер, с визгом носившихся над полем и выдиравших души из тел. Когда я вопросительно кивнул на его клинок, Убийца пожал плечами.

– Основное я закончил, - сказал отрывисто и глухо. – Эти доделают.

– А не разболтают, что ты в компании прохлаждался?

В моем присутствии племяннику явно полегчало.

– Нет. Когда они на поле боя – не видят ничего, кроме крови.

Я отшвырнул носком сандалии дохлую ворону и сел между ними. Дуб воздвигся на середине плавного склона, и вид на битву из-под него открывался отменный: вонзенные в землю копья – чьи-то промахи, и торчащие из глазниц стрелы – чьи-то удачи…

– Что вам известно о Хироне?

Гермес затрещал с готовностью, жестикулируя и поводя плечами – воздух сразу наполнился густым розовым ароматом.

Основное я знал – не было нужды и слушать, но я все-таки слушал. Кронид. Не участвовал в Титаномахии ни на одной из сторон. Сторонится Олимпа. Прославлен за мудрость. Учитель героев, в которых не чает души. Ранен Гераклом…

– Подробнее, – сказал я, отводя взгляд от воронья, панически кружащегося над трупами.

– Нечаянно вышло. В горячке, можно сказать. Братец только-только как следует выпил, а тут кентавры понабежали, грозиться начали. Мол, ты пьешь наше вино, да мы тебя… Ну, он разозлился, – он же в папочку нравом у нас… – Гермес с опаской покосился на Таната. – Сперва головнями в них покидал, потом за лук взялся. Они было бежать, так и он за ними. Думали, что Хирон его остановит, понеслись укрываться к Хирону – ну, а Геракл в запарке не различил, видно: кентавр и кентавр… пальнул, глядит – учитель.

Танат издал свистящий звук. Сдается мне, было там что-то про героев-идиотов.

Или про идиотов-учителей.

– А дальше, Владыка… дальше самое странное. Лернейский яд убийственен для смертных. Для бессмертных, как выяснилось, – это вечное мучение. Хирон не может излечить себя ничем, и ученички ему не могут помочь. Пеан, наш лекарь, конечно, мог бы… так кентавр же в стороне от Олимпа, вот и не обращается. Правильно делает. Зевс не забыл отказа Хирона сражаться в наших рядах в Титаномахии. Кентавр будет мучиться долго… даже если и попросит.

Теперь я посмотрел на Таната, который задумчиво водил пальцем по лезвию клинка.

– Он звал, – отозвался Убийца тихо. – Один раз, когда мучения стали слишком сильными. Хотел заглушить боль глотком из Леты.

– А ты, конечно, отказал, – бодро кивнул Гермес и почесал бородавку на щеке. Бородавка возникла только что, на идеальной коже. – Где это видано – бессмертных под меч пускать. Ах, он еще и в подземное царство собирался?! Ну, это уже совсем…

Да уж, племянничек, совсем. Эта истина достает головой до неба. В олимпийские ворота ее не пропихнешь: на ней держится разница между нами и смертными.

Бессмертный не может умереть.

Вот только мне до рези, до боли в плечах нужно, чтобы он умер.

– Хирон принял отказ?

На черное лезвие клинка Таната налипли разноцветные волоски. Убийца не торопясь счищал их тряпицей, и железо чуть слышно благодарно пело что-то о новых смертях.

– «Берись за свой меч, подземный ублюдок! – процитировал бог смерти. – Трус! Мертвожор! Падальщик!»

Гермес тихо присвистнул, пробормотал: «А его ещё мудрым называют…»

– Это и было мудрым. Он пытался вынудить тебя на удар.

Тряпица замедлила ход по клинку.

– Под конец вспомнил даже ту историю с Сизифом. И с женой Адмета. Напоминал, что Алкид, - словно в издевательство – смертное, а не геройское имя, – его ученик.

Гермес немного подумал и сместил седалище на локоть подальше от Таната. Так было спокойнее.

Кто-то из недобитых воинов, бродивших среди трупов, заметил троих под деревом, побежал в сторону дуба, отчаянно и бессмысленно разевая рот. Что он там кричал? Что мы, мрази, прохлаждаемся, когда такое? Что сидим рядом с какой-то рыжей? И да кто мы вообще такие, чтобы просто смотреть?

Не добежал, схватил ледяное молчание, споткнулся о вылезший из земли корень…

Черные крылья взметнулись, почти коснувшись лица. Лезвие клинка едва заметно мелькнуло над головой лежащего воина, а в следующий миг Танат сидел уже на прежнем месте и протирал меч заново.