Представлял уже себе в воображении своём Иван, как встаёт он, прижимает мундштук к губам, и взлетает над слушателями и над всем миром звонкая песня трубы его!

Так было сладко Ивану грезить об этом, что стал он усиленно репетировать, урывая минуты даже от еды и сна. Уходил в укромный уголок, поднимал трубу, закрывал глаза и отделялся, словно, от земли – репетировал, репетировал, репетировал, пока не отрывали его какими-то армейскими надобностями друзья его.

Последние три дня перед концертом никто Ивана и не видел почти, где он прятался, где готовился, где мечты лелеял – про то нам не известно, а сам Ваня не рассказывал.

И начался долгожданный концерт.

Первое отделение закончилось под нескончаемые громовые овации. Два раза раздвигали занавес, чтобы артисты могли покланяться перед восторженной публикой. А публика была непростая: всё больше генералы с жёнами, ветераны в блеске орденов, руководители предприятий, да партийные величины. Лишь балкон заполняли зрители попроще. Оно и понятно – праздник был не простой, а юбилейный, тут без приглашения высоких чинов и первых лиц не обойтись.

Оставив в антракте инструмент на лежать на стуле, вышел Иван вместе со всеми, но был необыкновенно сосредоточен, анекдотами трещать да шутками шутить и сигаретками дымить не стал, а удалился в ближайшую репетиционную комнату, заперся изнутри, воображаемую трубу приложил к губам, закрыл глаза и стал беззвучно повторять своё соло, готовить свой звёздный час. Что-то показалось ему не так, повторил ещё разок, потом ещё и так увлёкся процессом, что когда вышел в коридор, то обомлел – там никого не было.

Противная холодная змейка нехорошего предчувствия пробежала по телу Ивана и проникла в душу. «Неужели звонка я не услышал?!» – пронеслось в голове. Бросился он за кулисы к сцене, влетел и точно: весь ансамбль уже на местах. Хор стоит, вытянувшись, перед хором сидят музыканты, занавес раскрыт и дирижёр застыл в почтительном поклоне.

Ужас опрокинул на Ивана ушат холодного пота, и пожар скачущих галопом мыслей вспыхнул в мозгу: «Опоздал! Что делать?!»

Дирижёр повернулся к оркестру и, не заметив отсутствие трубача, взмахнул палочкой. Полилась мелодия, которую ждал Иван все последние дни, которую любил, как невесту, в которой были все его чаяния и надежды.

Заметался он за кулисами, пытаясь найти выход.

«Выйти строевым шагом… Нет, это же не марш! Акробатическим прыжком выскочить… Бред! Что делать?! Играть отсюда, из кулис? Чушь! Как же отсюда, труба-то на стуле… Сразу все поймут… Господи, что делать?! – металось в пылающей голове, – Один есть только выход! Да, один! Между оркестром и хором имеется промежуток с полметра шириной. Проползти… по-пластунски, как в школе учили на НВП. Успею!»

Приободрённый внезапным озарением Ваня сверкнул глазами, опустился аккуратно на четвереньки, затем притиснул живот к доскам сцены и пополз, извиваясь, как огромная зелёная змея.

Сначала ползти было легко – путь казался прям и свободен, но ближе к центру сцены возникло непредвиденное препятствие: кто-то из музыкантов сдвинул вдруг свой стул ближе к хору, и продвигаться пришлось, почти повернувшись на бок. Ползти на боку Ивана никто не учил, но он упорно, как рекламный заяц с батарейкой «энерджайзер», стремился к своему звёздному часу, машинально считая оставшиеся до него такты и стирая в хлам локти рукавов концертной формы.

Увлечённый дирижёр, старший лейтенант Процянко, сперва не понял, почему хор начал как-то странно заикаться, глаза старшего лейтенанта стали строги, он пробежался взглядом по артистам и совершенно неожиданно обнаружил искривлённые едва сдерживаемым смехом физиономии. Не понимая, что происходит, и продолжая дирижировать, Процянко придал своему лицу грозное выражение и состроил гримасу, которая должна была означать: «Вот я вам всем устрою после концерта!» Однако, это не помогло. Более того, в зрительном зале услыхал он, сначала лёгкий, а затем уже и не скрываемый смех, переходящий в хохот.

Бедный дирижёр не мог остановить исполнение номера, не мог повернуться к залу, не мог видеть то, что видели артисты хора и все зрители партера.

А видели они, как между стульями, прижимаясь всем телом к доскам сцены и стараясь быть невидимым, по-пластунски, как учили в школе, настырно полз к своему месту, к своему инструменту, несчастный Ваня, чтобы в нужный миг поразить всех ярким исполнением сольной партии на трубе.

Прямой отрезок пути Иван наконец-то преодолел, на 40 процентов быстрее улитки, но дальше должен был просочиться между третьим и вторым рядами стульев с восседающими на них музыкантами.

Когда он свернул в нужном направлении, то, с целью убрать препятствие, слегка постучал кулаком по мешавшему двигаться дальше ботинку, что помещался на ноге домриста Миши. Миша непроизвольно дёрнул ногой и попал каблуком в подбородок Ивана, тот охнул, но не отступил, а отодвинул ботинок довольно грубо. Домрист Миша скосил глаза долу, обнаружил Ивана на полу, удивился и сбился с такта.

Старший лейтенант с дирижёрской палочкой выкатил глаза на Мишу, изумился ещё больше прежнего и на какую-то секундочку забыл этой самой палочкой махать, отчего возникло общее смятение, разрешившееся самым необыкновенным образом: как чёртик из коробки вырос в полный рост у своего места рядовой Ваня, схватил инструмент и приложил к губам.

Совершенно обалдевший дирижёр по инерции махнул палочкой, и взлетело соло трубы над миром, и взлетел над миром Иван вместе со своей трубой…

Самое интересное в этой истории, что многочисленные важные зрители, приняли всё происходящее, как продуманный ход, и очень благодарили потрясённого дирижёра Процянко, уже было собиравшегося писать рапорт об увольнении из рядов армии. Хвалили Процянко, хвалили смелого воина, героически ползшего между стульями. «Хорошо! Смешно, красиво. Вот только на две бы октавы потише, это было бы в самый раз! – говорил заместитель командующего, окая на волжский манер, – Но хорошо придумали, черти! Хорошо! Смешно! Воину твоему отпуск от меня сверхсрочный, десять суток, без дороги. Ха! Смешно! Молодцы!»

Если вы думаете, что я всё это сочинил, что ничего подобно не было, то лучше всего спросите у самого Вани. Где он живёт сейчас, я, правда, не знаю, но это ведь легко выяснить, Интернет будет вам в помощь. А фамилия его… Чёрт! Вылетают у меня фамилии из памяти… Вспомнил – Долговязов. А, нет, это другой, это пианист был у нас. А Ванина фамилия… фамилия… Перебежкин? Хотя при чём тут Перебежкин? Перебежкин не ползал никуда.

Ладно, не буду мытарить, вспомню – напишу. Договорились?

В лето 1978-е Ансамбль песни и пляски Уральского военного округа колбасило и трясло. Нет, не землетрясение тому было причиной, а некое невероятное событие, сиречь казус, что случился с виолончелистом Малиновским.

К моменту призыва в армию он был уже женат и имел сына двух лет с небольшим. Как известно всем, а кому не известно, сообщаю, что при наличии двух киндеров папен, он же фатер, он же отец, он же фазер от срочной службы освобождается. На это Малиновский с женой и рассчитывали, решив скоренько заиметь ещё одного карапуза, да вот незадача – беременность протекала с затруднениями, а потому мутер, она же мамахен, она же мазер, то есть жена виолончелиста Малиновского частенько лёживала в больницах, и самому виолончелисту приходилось чуть не каждый день слёзно выпрашивать увольнительную, чтобы забрать малыша из садика, понянчиться с ним, одеть-накормить, утром в садик спровадить и – бегом через полгорода на службу в армию.

То утро, о котором пойдёт речь, началось, как обычно с общего построения.

Всё протекало буднично и обыкновенно, за исключением одной детали: в строю рядовой Малиновский стоял не один, он держал за руку малютку лет около трёх в синих штанишках на перекрещенных лямках, в клетчатой рубашке и летних сандаликах. Малый ковырял в носу, а рядовой Малиновский, дёргал его руку и что-то шипел, стараясь быть неслышным.