– Переодевайтесь, – приказал Артурас.
Подхватив брюки, рубашку, галстук и пальто, я двинулся к двери бывшего кабинета.
– Не возражаете? – спросил.
Он покачал головой.
Брюки подошли просто идеально. Белая рубашка оказалась чуток свободной в горле, но и моя голубая, которая на мне, вполне сойдет. Оставил все прочие шмотки вместе с галстуком в кабинете, вернулся в приемную примерить пиджак. Артурас услужливо придержал его, словно продавец в магазине. Развернувшись, я отвел руки назад, он продел их в рукава и водрузил пиджак мне на плечи. Вроде тоже малость великоват, как и рубашка. Артурас обошел меня кругом, проверяя, как сидит, кое-где разгладил.
– Вполне сойдет. А что, рубашка совсем уж велика? – спросил он.
– Угу. Шея в вороте болтается.
Он кивнул.
Без лишних слов я удалился в кабинет и задрал воротник, чтобы завязать галстук. За русскими приглядывал периферийным зрением. Артурас закрывал чемодан на колесиках, который по-прежнему выглядел так, будто набит до отказа. Виктор наблюдал за Артурасом. Прежде чем они успели что-нибудь заметить, я подхватил свое пальто и вытащил из него лопатник, который подрезал у громилы в лимузине. Если б пиджак оказался на размер-другой поменьше, спрятать добычу во внутреннем кармане моего нового костюма было бы затруднительно. Но поскольку он широковат, никто ничего не просечет. Заглядывать в краденый бумажник было пока рискованно; лучше подождать. Скорее всего, ничего ценного там не найдется. Но я был дьявольски горд, что стырил его. Уже сам факт, что мне удалось щипнуть лопатник совершенно незаметно, оставлял надежду на то, что и прочие навыки, которыми я обзавелся много лет назад, меня до конца не оставили. Сжимая и разжимая кулаки и вертя плечами, я попробовал успокоиться и трезво оценить ситуацию.
В углу книжного шкафа было приделано грязное зеркало. Кое-как вытер с него пыль, убедился, что галстук завязан ровно.
Против правды не попрешь: стоит мне нацепить костюм и посмотреться в зеркало, как адвоката я там не вижу. Я вижу «делового».
Такого же, как мой отец.
Незаметно подрезать лопатник – не такая уж легкая задача. Щипачу надо долго учиться и практиковаться, чтобы достичь должного совершенства. Нужны быстрые, легкие руки, крепкие нервы, а также умение правильно обработать объект – собственно пассажира, лоха, фраера, как их только не называют. Терпилу, короче. Сам я учился у одного из лучших мастеров в этом деле, настоящего артиста карманной гребли – своего папани, Пэта Флинна. Кстати, многие щипачи почему-то не любят, когда их называют щипачами, предпочитая рекомендоваться карманниками, а то и бери выше – марвихерами. Стоит мне вспомнить отца, так всякий раз будто наяву вижу, как он сидит в своем кресле перед теликом – глаза прикрыты, дыхание замедленное, будто спит или вообще умер, – а у самого по пальцам монетка бегает быстро-быстро, будто капелька ртути на вилке. Для крупного мужика руки у него были на удивление маленькие и изящные, и каждый палец будто жил собственной жизнью – ну прямо группа крошечных танцоров, где каждый быстро, ловко и чисто выкаблучивает на свой собственный лад. К большому неудовольствию матушки, отец содержал на задах бара Макгонагалла в Бруклине подпольный тотализатор. На родине, в Дублине, он был профессиональным мошенником, каталой и контрабандистом – пока не скопил достаточно денег на пароходный билет в Америку. Едва сойдя на берег, отправился в ближайшую закусочную и заказал первый в своей жизни гамбургер. Правда, девятнадцатилетняя официантка чаевых от него так и не дождалась – гналась за ним аж четыре квартала, пока сумела настичь. Обаянием его господь не обидел – получила она свои чаевые сторицей, и почти сразу они стали встречаться. Той официанткой была итальянская девчонка – американка во втором поколении, по имени Изабелла. Через год мои родители, Пэт и Изабелла, уже поженились, хотя и втайне от ее родителей.
После школы я обычно сразу шел в тот бар – сидел, потягивал газировку, наблюдал, как отец управляется со своей командой. Под ним работали человек сорок «бегунов», которые собирали в округе ставки на что угодно – собачьи бега, скачки, бокс, футбол… Когда он заканчивал с бегунами, мы могли сгонять с ним партийку-другую в пул. Потом он водружал меня на высокий табурет перед стойкой, откладывал в сторону свою потрепанную красную книгу и показывал мне, как вертеть и неожиданно прятать в руке игральную карту, маленький десятицентовик или что-нибудь покрупнее вроде серебряного доллара или даже наручных часов; как подрезать у лоха лопатник, глядя ему прямо в глаза; как сложить десятидолларовую бумажку таким образом, чтобы она выглядела как сотенная; как и когда маякнуть помощнику-тырщику, чтоб отвлек внимание терпилы; как спрятать на себе деньги, чтоб их в жизни никто не нашел, и многое-многое другое. До сих пор помню вкус «Доктора Пеппера», цитрусовый аромат лосьона после бритья, помню, какой гладкой была стойка из полированного розового дерева, помню, как отцовские руки на секунду ныряли под нее и творили свое непостижимое волшебство.
Поначалу он отказывался меня учить. Но даже тогда, в восьмилетнем возрасте, я мог быть очень убедителен и в конце концов попросту достал его. Учить меня он согласился на двух условиях. Первое – держать все наши уроки в строгом секрете, чтобы мама ни в коем случае ничего не вызнала. Второе – решившись меня учить, он прекрасно сознает, что ничто не удержит меня от искушения опробовать свои новые знания на улице, так что на случай, если я вдруг попадусь, он должен быть уверен, что я сумею достойно за себя постоять. Преподав мне несколько уроков самообороны прямо в баре, отец в конце концов отвел меня в спортзал и внимательно следил, чтобы я не отлынивал от занятий боксом. Мать пребывала в блаженном неведении. Работала она допоздна – обслуживала столики в ресторане в десяти кварталах от нас. Это был наш личный секрет – мой и папин. Когда мама возвращалась домой со смены, у папани всегда находился для нее какой-нибудь отвлекающий сюрприз. Потом она заваливалась на диван с очередным романом (чем дрянней, тем лучше) и потихоньку отходила ко сну.
К тому времени как мне стукнуло четырнадцать, я успел задать перцу чуть ли не всем известным любителям мордобоя на районе, включая парней года на два-три постарше меня. Я был быстр, обладал крепким ударом, да и сам отлично держал удар. Но папаню и это не совсем устраивало, так что после очередных посиделок в баре мы как-то сели в метро до Лексингтон-авеню, где в зале Мики Хоули на 54-й улице мне представился шанс сойтись на кулачки с лучшими из малолетних бойцов, которых только могла выставить Адская Кухня[5]. Там-то я и познакомился с ребятами, впоследствии составившими костяк моей собственной команды. А один из них, приземистый коротышка с совершенно убойным правым кроссом, Джимми Феллини, почти сразу стал моим лучшим корешем. В качестве боксера-любителя Джимми подавал очень большие надежды, и я не пропускал тогда ни одного его боя. Тогда мы были считай что братья. Но потом Джимми пошел другой дорогой и шанс дорасти до профессионала упустил.
Чисто по семейным обстоятельствам.
Через два года после того, как я стал заниматься у Мики, папа всерьез заболел. Семья у нас была небедная, медицинскую страховку за всех оплачивал отец – всегда вовремя, ровно каждый месяц, тик в тик. Редкую форму рака, которая на него свалилась, полис не покрывал. Папа нанял адвоката – самого дешевого, какого только смог найти. А страховая компания наняла целую юридическую фирму, и дело отправилось в суд. Сам видел, как папиного адвоката там буквально распяли. В том не было его вины – противники его просто весом задавили. Короче, дело мы проиграли, и даже с теми деньгами, которыми помогли наши друзья и родители Джимми, больничные счета было никак не потянуть. Без должного ухода и лечения отец едва протянул еще всего лишь шесть месяцев.
Меня не было с ним, когда он умер. Одиннадцать часов я просидел с ним в больничной палате, держа его за тоненькую, как у скелета, руку, а потом встал и вышел купить водички в автомате. Когда вернулся, то увидел, что мама поджидает меня в дверях. Я сразу понял, что отец умер. Она тогда ничего не сказала. Просто протянула мне его медальон со святым Христофором и заплакала.
