Встреча с Василием открыла, как сильно она может любить – дыхание перехватывало. Порой она мечтала, чтобы Василий бросил ее. Но он ее не бросит, у него есть только она.
В метельном феврале девяностого года Василий сопровождал в Москву Йоэля. «Гинейни» размножилась в пятидесяти городах Союза. Василий остановился у матери.
– Совсем семью забросил, – укоряла Майя Давыдовна. – У тебя дочь растет.
– Мама, нет у меня денег.
– И времени позвонить Ане и Юле?
– Я как в аду живу. Все ждут изгнания из ада.
– Где твоя совесть, Вася?
– Мама, нет у меня денег.
– Не верю.
– Мама, ведь они меня бросили.
– А что им делать в Иерусалиме? Сидеть в квартире и ждать тебя?
– Уже и квартиры нет. Кино окончено. Теперь живу в общежитии.
– Но у тебя дочь растет. Я, между прочим, на пенсию живу. Втроем живем на мою пенсию.
– Я знаю, мама. Потерпите.
Все десять дней в заснеженной Москве он бегал на телеграф – звонил Марине. Они могли молчать по телефону, как будто рядом плывут. Вдруг представлял Марину, ее лицо, ее улыбку, ее глаза. Он более праздничной женщины не знал. А как она кружилась, босая, на палубе в просторном сарафане… Любовь сжигала пространство и время, рождала безумство. Жизнь без нее ему казалась в Иерусалиме смертельной болезнью, и только безрассудная отвага могла сравниться с обладанием ею.
В ней было столько страсти. Женщина – зеркало мужчины. Безумно любил ее.
Коктель от депрессии: шампанское, мартини, вино, водка. Все ингредиенты смешивал в пропорции.
– А, блин, пофиг.
И добавлял оливочку.
И только дома ее охватывал страх – вдруг о них узнают.
Безработный Яков c близнецами все больше сидел дома.
Подозревать хуже, чем знать.
У реальности есть границы, у воображения – нет.
Над Яковым смеялись ешиботники. Рав Алекс сказал ему:
– Сломай ее. С такой женой я не могу тебя держать в ешиве. Она работает у реформистов. Или сломай ее, или уходи от нас. Сломай ее или я выгоню тебя. Она должна носить парик и уйти от реформистов. Сломай ее. Читай недельную главу «Ки тэйце» из Торы.
За ужином Яков подсыпал ей в вино снотворное.
Он склонился над уснувшей, и холодный липкий пот сковал его – не перебрал ли он со снотворным?
– Марина! – крикнул он в отчаянии.
Она крепко спала. Яков открыл Пятикнижье: «Речи. Когда выступишь… Когда выступишь на войну против врагов твоих, и отдаст их Господь, Б-г твой, в руки тебе, и ты возмешь их в плен;
И увидишь в плену жену, красивую видом, и возжелаешь ее, и возьмешь ее себе в жены; То приведи ее в свой дом, и пусть обреет она свою голову…».
Но Марина никогда не согласится сбрить золотые волны волос, она ему изменяет. Он теряет ее!
И привлек ее в постели и вошел в нее. Она последнее время сторонилась его. Опять забеременеет, – мелькнула у него мысль.
Утром она увидела себя в зеркало. Сзади нее стоял бледный Яков.
– Ты жена ортодокса. И ты должна уйти от реформистов. И от Василия, твоего любовника.
– Да, я люблю его.
– Не-ет! – страшно закричал Яков.
Два дня она в истерике прорыдала. Потом уволилась с работы. Догадывалась ли она, что опять беременна от Якова?
Ей стало только хуже. Марина позвонила Василию.
– Что случилось?
– Да уж случилось. Встречаемся в старом отеле на набережной.
Он вошел в номер. Открытая бутылка «Red Label».
– Я беременна. С ним я не сплю. Слышишь? О, боже, если бы мы принадлежали только друг другу! Понимаешь? И завтра, и всегда, понимаешь? – она плакала.
Последнее время она часто плакала.
– Прости меня, – он отпил из бутылки. – Если я разведусь с женой, меня уволят.
Серые глаза его невыносимы. Невыносимо ярки были красные розы на столе. Невыносимо самоубийство, но жить еще невыносимей…
Время, которое еще недавно для них не существовало, сегодня билось у нее под грудью.
Еще мгновение – и все сорвется вдребезги.
Нам надо спрятаться, – мелькнуло в голове Марины, – кто выручит их с новорожденным, кто же спасет?
Она взяла у него бутылку и отпила.
– Что ты молчишь, Вася?
Молчание становилось пулей для них обоих. Не увернуться.
– Я в ванную, – и взяла сумочку свою с кровати.
Василий включил телевизор.
Она разделась. Горячая вода наполняла ванну. Свадьба с Василием начиналась. Нельзя медлить, за ними уже выслали погоню с пожеланием многих лет.
Она высыпала горсть таблеток на ладонь – это свадебный подарок. За дверью лилась музыка.
Одну за другой она глотала таблетки, запивая глотками воды. Ее бил озноб. Хотя бы минуту вечности объявили… Она не умирает. Она бастует.
Василий пил, удивляясь, что не хмелеет. Смотрел на телеэкран и разговаривал сам с собой.
– Она не понимает, что я теперь апостол реформизма. Я должен быть святой, а я деградирую в любви. Я не помню строки Торы, но я помню, что кожа Марины пахнет жасмином. Чужая жена и мать моего будущего ребенка… Жить без нее я не смогу и не смогу быть с ней… Вот только допью и пойду к ней…
Голова его упала на стол и отключилась.
В полночь телеканал разбудил его. Голова его скатилась со стола, увлекая тело вниз. В клубок свернулся на полу и снова впал в забытье. И вдруг проснулся. Будто душа Марины его окликнула. Он выбил дверь в ванну. Марина была мертва.
На столике записка на салфетке «Я тебя люблю».
Душа ее как будто говорила ему, что делать. Сначала он должен обрести покой, если, конечно, хочет быть с ними. Повесить на дверях номера табличку «Просьба не беспокоить». Он выглянул в коридор. Безлюдно.
Он закрепил ремень за крюк и повесился над ней.
Доверяясь судьбе
Ранняя зима с ума сводила. По гололеду сдирать морду о беду – вот и вся недолга.
Район Выхино, квартира Азбеля. В доме Азбеля ремонт: подъезд ободран, лестница в известке, двери в шпаклевке. В это последнее воскресенье ноября в квартире Азбеля собрались еврейские физики и лирики, чтобы обсудить гуманитарные вопросы. Это стало традицией.
Азбель в белой безрукавке, красная короткая борода: он похож на разгоряченного быка. Семинар физиков. Вечер Галича. Накануне отключили всему дому свет, а затем – телефоны. О, знали бы соседи, из-за кого в кране не было воды.
В дежурной машине у подъезда скучал Лазарь Хейфец. Он, кстати, получил посылку из Канады и сидел за рулем в новой кожаной куртке. На Галича шли густо, как за водкой или колбасой.
– Бегун пришел, – доложил Хейфец Звереву в 5-й отдел. – Щаранского привез Липавский.
В квартире Азбеля кадили свечи, люди боялись сбрасывать вещи в темноту и стояли одетыми. Галдеж. Если животные во тьме молчат, то женщины – болтливей не бывает.
– Они пришли слушать или за меня посмотреть? – Галич сидел под самодельной ханукией.
– Да просто на улице противно. А ты с разбегу начни. Ханукия таки пригодилась, – Азбель зажег все девять свечей.
– У вас нет света, – хриплый голос Бегуна, – а телефон работает? Нет? А теперь они отключат воду.
Все засмеялись.
Галич пел при свечах.
Тем временем Хейфец продолжал перечислять гостей по телефону: Сахаров, Амальрик, скульптор Неизвестный, Калеко.
– Инвалид?
– Фамилия.
– Ну и какая фамилия калеки? – недоумевал Зверев.
– Да не калека он. Ка-ле-ко! Ага, идут художники, ну те, из Ленинграда: Абезгауз, Раппопорт. Человек десять. Е-мое, картины несут. Ни хрена себе. Раздухарились не на шутку.
– Ведете киносъемку?
– Так точно.
Художники вошли в подъезд, в кромешной тьме, как скалолазы, поднимались по лестнице на одиннадцатый этаж.
– Расступитесь! У вас нет света!
Прикололи к дверям манифест: «Несколько художников-евреев вторично объединяются…»
Еще двенадцать свечей водрузил Азбель на ханукию. Художники по одному представляли свои полотна. Абезгауз – «Горда была Юдифь, но печальна». Это окраина села, женщина в летнем яркоцветье, в правой руке ее окровавленный серп, в левой руке – чубатая голова, прикрытый глаз, казацкие усы…
