– Уже было, Володя.

– Да, после Моисея никто лучше не придумал.

– Теплые вещи брать с собой?

– А ты что-о, голый пойдешь?

« Мы идем на посадку», – сказал Щаранский. – Так что приготовьтесь.

– Не могу привыкнуть к арестам, – вздохнул Престин.

– Это как к новой любовнице, – засмеялся Бегун. – Никогда не знаешь, чем это для тебя закончится.

– Так что, господа, шаббат шалом.

В кабинете ребе Лазарь легкомысленно жевал бутерброд.

– А как будет по-еврейски имя Андропова?

– Иуда Бен Зеев.

– Кошмар. Никому это больше не говори. Понял? А Ленина?

– Зеев Бен Элиягу.

– Брежнев?

– Арье Бен Элиягу.

– Элиягу-Элиягу. Ужас. Я тебя, Фишман, должен арестовать. Или расстрелять.

– А ты и по-русски Лазарь и по-еврейски Лазарь. И вызов у тебя уже есть, капитан.

– Лейтенант, но обещают повышение. Давай выпьем.

Понедельник. Ноябрь семьдесят шестого года. У лужи подьезда президиума Верховного Совета СССР остановилась белая «Волга» Семена Липавского.

Выпустил из машины двух коротышек: старого академика Лернера и его молодого товарища Щаранского.

Липавскому демарш в Верховный Совет казался бессмысленным.

– Я предатель, – повторял он самому себе. – Я предатель.

Он сотрудничал с КГБ четыре года ради спасения своего отца, которого пять лет назад суд Ташкента… богатого и солнечного Ташкента, где им бы жить и жить, приговорили к расстрелу. Отец Семена возглавлял строительный трест, пока его не обвинили в хищениях. Приговор отца к расстрелу – это все равно, что приговорили и Семена.

Талантливый молодой хирург был согласен на все, чтобы спасти отца… и он согласился сотрудничать с КГБ. Это было его жертвоприношение, так он думал.

А год назад отец умер в Магаданском лагере. Подлая жизнь, подлая-подлая.

Евреи-москвичи радовались Семену, его щедрости и смелости, а он был холоден как зеркало.

В приемной Президиума новоприбывших встретила толпа отказников с авоськами теплых вещей.

– А где Розенштейн с плакатом?

– Его привезет американский корреспондент Патрик.

– Будем ждать.

Тем временем у лужи столкнулись физики Азбель и Брайловский.

Они дружили со студенческой скамьи.

– Прошвырнемся? – Азбель взял под руку друга. – Очень ранний снегопад в этом году.

– Обещали ливневый снег. Я даже зонтик взял. Подарок капиталистов.

И он достал из портфеля складной зонт. Щелк – и зонт весело распахнулся над ними.

– Витя, что же мы мокли до сих пор!

– Но все мокли, Марк.

– Ты демократ, Витя. Когда евреи соглашаются жить по законам других народов, они непроизвольно относятся к этим законам по-своему.

– Кого ты конкретно имеешь в виду, датишников с их чадами?

В это мгновение сверкнула молния, над Манежем раздался оглушительный гром. Снег и град обрушились на зонт и тротуар.

– Артобстрел, – засмеялся Азбель. – Надо быть поосторожнее с критикой Господа.

– Он же нам послал зонтик.

– Хочешь сказать, что это всего лишь учения? Я, Витя, не имел в виду датишников. Они-то как раз остаются самими собой.

Навстречу физикам хлюпал по лужам Илья Эссас.

– Уже все закончилось? – обрадовался Илья; на кончике носа дрожала капля дождя, как серьга.

– Тебя встречаем. Долго молитесь, ребе.

– Сколько положено.

– И это гарантирует успех?

– Смотря что понимать под этим, – тонкие губы Ильи уползли в красную бороду.

Корреспондент «Рейтер» Патрик привез на своем желтом «Опеле» Розенштейна с плакатом «Шелах эт ами». Гриша написал его тушью на ватмане, плакат был спрятан в полиэтиленовый чехол.

– Эй, хаверим! – позвал он троицу.

Азбель, Брайловский и Эссас уже готовы стать под плакат, но Гриша захотел, чтобы вышли из Приемной отказники. Это опасно, а вдруг не впустят обратно? Вышли лишь несколько человек. Развернули плакат. Сфотографировались и уже гурьбой ввалились в Приемную.

Лазарь, мокрая курица, докладывал из телефонной будки.

– Хасида Розенштейна проморгали, развернул плакат «Шелах эт ами».

– «Аллах»?

– Господь с тобою, «шеллах».

– Лазарь, говори по-русски и выплюнь жвачку, сука!

Капица, помощник Подгорного, повел отказников за собой в холл, где в молчании сохли другие «ходоки». И вдруг стало шумно, многоголосо и тесно.

« Ну вот», – сказал Капица корреспонденту «Рейтер» Патрику. – По мне так хоть сейчас забирайте их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.

– Так вы их отпускаете?

– По крайней мере, из Приемной.

Слепак вручил Капице письмо.

– Для Председателя.

– Не для меня же, – усмехнулся Капица.

– Когда будет ответ?

– По закону у нас есть тридцать дней.

– Сейчас. Мы обьявляем голодовку.

– Я вызову охрану. Голодать можете в тюрьме.

Отказникам выходить под ливневый снег не хотелось. Они запели:

О-осе шалом бимромав

– Что делать, господа евреи? – спосил Слепак.

– Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, – упорствовала Нудель. – Такая прекрасная возможность нагадить им.

– Мать, почему ты за всех говоришь? Давай проголосуем.

«Через пять минут я вызываю охрану», – сказал Капица.

Иду Нудель поддержали Щаранский, Бегун и Розенштейн.

Через час отказники покинули Приемную.

Сквозь снежный ливень едва проглядывал Манеж.

– Тебе обидно? – приставал Азбель к Брайловскому.

– Что не арестовали?

– Что все труды наших предков за двести лет в России пошли прахом.

– Оставайся и трудись дальше.

– Зря мы ушли, – Бегун догнал их. – Надо было устроить скандал.

«Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет», – сказал Азбель, – но не следует создавать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не желает.

В рождественский мороз Николина гора дымилась трубами – у дыма заячьи бока.

Василий бежал на лыжах вдоль пруда, засыпанного снегом, так дети танцуют вокруг маминого пирога. Небо взрывалось фейерверками, криками.

Отца его, чекиста, не уберегли врачи. Его семья неплохо жила. Василий был бессилен перед памятью отца – мертвым уже не нужно. Все так, но танцевать на лыжах вдруг расхотелось.

Притихший сад, заснеженные парапеты окон – за ними светло и жарко, сестры, тетки, племянники и гости, кого собрала хлебосольная обрусевшая Майя Давыдовна – мать Василия.

Из соседнего двора его окликнула Аня Брод.

– Ва-ася! Пойдем на пруд кататься.

– Ань, я только оттуда.

– Ва-ась! Я одна боюсь. Два круга.

– Два круга? – захохотал, обрадовался ей.

Ее отец, нейрохирург, был репрессирован (реабилитирован потом) вот в такой же морозный день, а над заснеженной Москвой стыли змеями фонари и лили желтый свет, как яд.

Василию и сокурснице по инязу Ане Брод легко давались языки чужие.

На пятом курсе они улетели в Дели как переводчики. А уже там однажды проснулись в ее кровати как влюбленные. Родилась Юля.

И вдруг на взлете карьерного роста Василия за шутку над горбачевскими переменами отозвали в Москву, где в загоне столпились тысячи «отказников» алии – их вдохновляла любая быль, окутанная дымкой древности иудаизма, и нескончаемые разговоры об Израиле, Западе, свободе… Работу в МИДе он потерял и перебивался уроками английского, переводами туристов, кто валил валом в горбачевскую Москву.

«Б-г шел перед ними днем в столпе облачном, указывал дорогу и ночью огнем светил им; и шли они днем и ночью».

Перемена в жизни отказников рождала современный иудаизм – он вырывался из прорв судеб, сокращал ортодоксальные повторы, смирял гордыню и собирал людей. Бог был для них манящей гармонией, они не ставили под сомнения Его волю, но оставляли право другим идти к нему разными путями, ибо это устраняло предрассудки. Этот иудаизм объединял души, жаждущие инакости. Она уравняла всех.