В понедельник, после Симхат Торы, раввины синагоги приняли гиюр у Марины и двух других молодых женщин. Но только в четверг бейт-дин утвердил «экзамены»; на радостях Яков купил в магазинчике при синагоге коробку израильских конфет и поехал в дачный поселок «Балтийский» к Марине. Он здесь уже был, и даже несколько раз ночевал у нее, но как же непривычно городскому парню здесь ориентироваться – сплошь высокие одинаковые зеленые заборы. Ориентир – три голубые ели. Вот и считай. Но он решил сегодня обрадовать ее.

– Яша, я вчера была у врача. Я беременна.

– О!

– Ты не рад?

Прошло минуты три, прежде чем Яков оправился от удивления.

Она была чуть выше его, держала себя с гордым осознанием своей красоты. Ее прекрасное широкое лицо улыбалось.

– И какие же новости ты мне принес из синагоги? – спросила она.

– Ну, по сравнению с твоими новостями какие мои новости, – улыбнулся он. – Гиюр твой утвердили, ты теперь еврейка и можем сделать хупу.

Вдруг Яков ощутил свинцовое молчание.

– Наверняка ты голоден, ты непременно должен пойти со мной, чтобы пообедать.

– Ты уверена?

– Не трусь, твоя будущая теща на работе, – засмеялась Марина.

Он поймал блеск в ее глазах.

– Теперь я еще больше буду беспокоиться о тебе. Сразу после хупы мы подадим документы в Израиль, чтобы ты родила уже там. Там медицина лучше.

– Никогда не беспокойся обо мне, – ответила Марина.

Он ел яблоко медленно, словно не хотел сказать лишнего. Он с детства никогда не знал, кто его друг, а кто враг.

Он выходил из калитки дачи, равнодушно глядя на темную пустынную дачную улицу. И только тогда он заметил, что карман его пиджака отвисает. Он засунул руку в карман и обнаружил там надкусанное им яблоко.

Марина родила близнецов в иерусалимской больнице «Хадаса эйн-карем». Она лежала между ними, и материнское тепло соединяло их, передавало жизненные силы. О, Господи, никогда она так счастлива не была.

В субботу, на шахарит, Яков пришел в больничную синагогу – провозгласить имена мальчиков с бимы у Торы. Ну что ж, традиция сабров – свята. В молельном зале полторы сотни прихожан – шумно как на базаре. Ох, до чего же они разные, хасиды разных дворов – одни во всем черном, другие в белом, в штраймелах, шляпах, в желтых шелковых халатах, черных лапсердаках; литваки в галстуках и жилетках, сефарды подражали ашкеназскому прикиду со шляпами, сдвинутыми на затылок: очкастые американские реформисты; бородатые поселенцы в майках и шлепанцах на босу ногу; в проходах больные в колясках. Это странное смешение молельни, больницы, роддома – храм с распахнутыми дверьми в прошлое и будущее, врата между смертью и жизнью. Здесь вызывали отцов новорожденных.

Поднялся на биму к Торе и Яков, и он громко назвал имена своих мальчиков:

– Давид бен Яков, Элиягу бен Яков!

Свершилось!

Вся жизнь Марины была в мальчиках ее – двух белокурых ангелах ее смысла жизни. В коляске-паровозике она гуляла с ними в крошечном саду, и до трех лет они были неразлучны, пока Яков не увел их в детский сад – учить иврит и Танах. Для нее Израиль – страна, где в песок зарывают мечты.

Иерусалим – крепость из белого камня, древних фантазий и традиций.

А вот Анне, жене Василия, тесниной стала крепость, где сегодняшний день был такой же бессмысленный, как вчерашний. Но тогда зачем завтра?

Аня устроиться на работу не смогла. День заговаривал ее, мертвели камни. Аня не умела коротать время – оно ее убивало. В хамсин душа ее отделялась и билась в углу, как бьется нечаянно залетевший в комнату птенец.

Здесь она была обречена.

Перед разрывом (Василий не знал об этом) они собирались поехать к Мертвому морю.

– Юля, – он обнял дочь. – Там горы Моава.

– Мы туда поедем? – это что-то от ее мечты.

Но Аня с дочерью улетели в Брюссель навсегда.

Василий страшно переживал разлуку с дочерью. Он запил, как только может запить русский человек. Переехал в общежитие колледжа – в белую камеру с двухъярусными нарами: стол, табуретки.

У входа в офис, где рыли котлован под реформистскую синагогу, где пыль и солнце пространство превратили в ад, Василий ожидал Марину. Горло пересохло, как сдохнувший колодец. И когда, наконец, сквозь марево пыли он увидел ее, это было словно чудо Господне. Василий вскинул руки – так утопающий молит о спасении.

– Марина!

Ее прекрасное бледное лицо улыбалось.

– Я знала, что ты…

Во внутреннем дворике было открыто крошечное кафе – бутылки кока-колы в холодильнике, в витрине – марципаны, осыпанные сахарной пудрой, неожиданно теплые и свежие.

Марина ела медленно, и снова он тонул во взгляде ее синих глаз. Кончилось долгое одиночество в космосе. Ему было без нее одиноко.

– Всякий раз, когда я покидал тебя…

– Василий, я замужем…у меня два мальчика, близнецы…Мы с тобой совершаем грех…

– Ты будешь редактором газеты «Родник».

Марина пожала плечами.

– Нужно как-то жить. Василий, солнце мое. Яков ходит в ешиву … нищенская стипендия … кажется, конца этому не будет.

– Я рад, что мы снова вместе. Я люблю тебя.

Василий смирился было, что потерял Марину. Его любит самая красивая женщина из всех на земле.

Он стал одаривать ее цветами и подарками, деньгами. Они начали встречаться в тель-авивском отеле. Марина входила, сбрасывала платье, как роща сбрасывает листья. Без единого слова. Для нее мокли в вазе пурпурные розы.

– …Не покидай меня…не выходи.

И он был счастлив в ней. Такая химия. Они уже не могли быть друг без друга.

Позже, когда они начали вместе работать, оставались в общаге или прямо в офисе, на полу, он вжимался в нее и забывал обо всем. Она помогала ему в этом, она вознаграждала его за одиночество, словно хотела поцелуями заткнуть дыры прошлого. Они ощущали радость, глядя друг другу в глаза как в зеркало. И это так крепко привязывало их друг к другу.

От солнца серый камень Иерусалима раскалялся добела. Город не для пешеходов. Лучи прожигали тело и душу.

Муж Марины Яков носил под черной широкополой шляпой бархатную кипу, а под сюртуком шерстяной талит. После рождения близнецов он перебивался проститутками. А Марину словно отправил в монастырь. Он ее боялся, боялся бедности и солнца, как язычник.

Василий не был богобоязненным. Желание обладать Мариной в нем вытеснило страх. По ночам в одиночестве особенно. Он знал: без него ей невозможно пережить «нечто прекрасное», просто-напросто невозможно. Марина и Василий заигрались в счастье. На Кипр летали – день, не больше. Вокруг кто по-немецки, кто по-английски, и только им, влюбленным, говорить не нужно: они друг друга любили руками, взглядом.

Каждый раз они по-новому влюблялись. В самолете на высоте 10 000 метров над землей – бесплатная страховка от катастрофы.

Иногда он один улетал на конференции, любовь открывалась по-новому – надо крупно расстаться.

В пятницу Марина возвращалась домой пораньше: прибиралась, готовила сразу на два дня. Яков забирал из детского сада близнецов, и к полудню семья была в сборе.

– Глад кошер? – Даня жонглировал персиками.

– Шлимазл! – засмеялся Яков. – Это же дерево. Фрукты всегда глад кошер.

– Мама, а ты их мыла?

– Я их мыла и в них нет червей.

– Папа, ты слышал? А если не кошерная вода?

– Вода всегда кошерная.

– Почему?

– Потому что на нее нет брахот.

– Тогда отмените брахот, – засмеялась Марина, – и все станет кошерным.

– О-о, глупая! – захохотали близнецы.

Она чувствовала, что потеряла не только мужа, но и сыновей. Может быть, потому что разучилась жизнь воспринимать как очевидность.

Она не переносила запахи Якова. А он, как и раньше, запыхавшись, взбегал на третий этаж, целовал ее и благодарил за ужин, пил вино после благословения, а когда вино кончалось, засыпал за столом. Она уходила в спальню, спрашивала себя, как дела, а потом почему-то плакала. Она хотела смириться, но как оказалось, не смогла. Невозможно смириться с отсутствием того, что требовала твоя суть, и все время отказываться от того, чего ты жаждешь.