– Сколько же можно молчать! Империя рухнула от этой лжи! Вот оно, ваше поколение – все промолчали, все ждали, что за вас кто-то другой скажет. Недаром говорится, опасайтесь не врагов, бойтесь равнодушных! Отсидеться в кустах хотели!

Оскорблять Михаил умел. И получалось, что он, Ефим, во всем виновен. И даже в том, что атомные подводные лодки верфь строила. Я в том почти не участвовал, объяснял Михаилу, но тот слышал только самого себя. И ведь прав был во многом. Да, не строил атомных лодок, но не потому, что не желал или протестовал, всегда понимал – необходимо стране новое вооружение для своей защиты, просто строительство прекратилось. Но атомные установки продолжали ремонтировать. Это Михаил тоже знал. И это его больше всего возмущало.

– Атомная энергия нас всех погубит. Европа отказалась от атомных электростанций, а мы строим! И все молчат. Япония и Чернобыль ничему не научили! – почти выкрикивал Михаил. Ефим смотрел на него и пытался разгадать – это гнев истинный или показной. Слова…Слова… Что ж, пусть поборется, пусть увлечет тех, кто услышит его. А если по большому счету, не будет у нас сдерживающей силы, не будет атомных подлодок и атомных бомб, какой-нибудь новоявленный фюрер вооружится такой бомбой и весь мир повергнет в пучину войн. Когда говорил об этом, Михаил и слушать не хотел, какой фюрер, где ему взяться! Отвечал ему – ну Северная Корея, к примеру. Этот карлик! – возражал Михаил. – Пыжатся только!

Можно было бы и не спорить с ним, а просто спокойно отойти. Забыть о его существовании. И все же это был родной человек, которого оставить было невозможно, и который хоть и витийствовал и обличал, но и тянулся к отцу. Как-то в порыве откровения он даже приобнял Ефима и сказал извиняющимся тоном:

– Думаете, я против всех восстаю, думаете, никого не люблю. Я добра желаю. Другой бы давно отсюда уехал. А это ведь моя родина. Я пуповиной с ней связан. И словно пожалев о временном своем смягчении, сказал уже с пафосом: но любить Родину, не значит любить Государство, а вы здесь знак равенства ставите, а Государство, поймав вас на слове, имеет каждого, как захочет.

И вот подтверждение его слов – злосчастный пароход.

Михаил тоже принес весть о том, что всех инакомыслящих вывезут из города на пароходе, он совсем недавно бросил архив и устроился котельным оператором на этот пароход и там, на его пароходе, уже готовили каюты для большого числа пассажиров. Ефим пытался его успокоить. Нельзя верить слухам. Объяснял, что знал правителя, работал вместе с ним на верфи, и хотя он здорово изменился, но на такой шаг не пойдет. Михаил бурно возмущался, как всегда, считал, что пора выходить на площадь, не на шутку был обеспокоен – полагал, что вышлют многих его друзей. И еще он узнал от своего знакомого, который заседал в общественной палате, что тень подозрений пала и на Ефима, хотя понимать, в чем суть подозрений, отказывался. В его глазах не было более законопослушного человека в городе, чем старый кораблестроитель, считавший себя его отцом.

– Послать их ко всем чертям, – продолжал с пафосом выкрикивать Михаил, – послать подальше с их палатами и комиссиями и достичь первыми острова. Вот возьму, подговорю нашу команду, и двинем. Уверен – там я соединю мыслящих людей, у которых голова не забита нелепой пропагандой. Они не будут, как наши правители, ставить свечки в церкви и ползать на коленях подле скульптур вождей-убийц. Они сумеют внятно объяснить происхождение мира и нелепость бытия в таких заброшенных городках как наш! Зачем искать третий Рим в столице. Третий Рим будет воссоздан в провинции!

Слова Михаила насторожили его. В высылку инакомыслящих он не особо верил. Другая была опасность. Он понимал, что остров всё больше привлекал не только его, Ефима, и потому надо было спешить.

Ночь Ефим провел беспокойно. Какое-то шестое чувство предрекало опасность, чуть ли не катастрофу. Ему снова снилась Лиза, и если обычно он радовался, когда видел ее во сне, ведь сон такое же состояние, как и явь, и еще неизвестно, где проходит подлинная и яркая наша жизнь, там или наяву. Отличие лишь в том, что во сне не волен действовать, как ты захочешь. И Лиза в этом сне уговаривала его не плыть на остров. Фимуля, шептала она, никому не дано уйти раньше времени, никому не дано изменять таблицы вечности. Про какие таблицы она говорила, он не мог понять. И только когда проснулся, вспомнил, как ходили они с Лизой на лекции знаменитого итальянского ученого, который утверждал, что есть открытые им таблицы времени и что время обратимо, но при этом, того, кто пытается нарушить его ход, оно утилизирует. Во сне же он про таблицы, конечно, вспомнить не мог, и потому ничего ей не возразил. И потом за ней погнались какие-то люди в масках, с горящими крестами в руках. Он пытался их остановить, но ничего не мог сделать. И от этого бессилия застонал и проснулся. Проснулся и долго лежал с закрытыми глазами…

Потом под душем менял воду – то горячей, то холодной взбадривал себя. Вышел к берегу моря. Все еще спало вокруг. Море было окутано туманной дымкой. Невидимые волны прибоя тихо вздыхали, словно младенец во сне. Восходящее солнце постепенно разгоняло туман и окрашивало воды розоватым цветом. Остров вдали был едва различим. Только тот мог его заметить, кто знал, что именно в этом направлении он находится. Ефим присел на скамью, была эта скамья сделана им самим из цельного ствола дуба, выдолбленная, удобная, и стояла она на взгорке. Отсюда далеко было видно окрест. И море, и уходящие вдаль узкой полоской песчаные пляжи, и мыс, выдающийся далеко в море, мыс со старинным одноглазым маяком. И все вокруг жило в согласии друг с другом. Только человек вносил в этот тихий мир смятение.

Ефим понимал, надо спешить. Надо срочно перетаскивать подводную лодку в эллинг, приготовить ее к плаванию. По-хорошему, так многое надо было бы доделать, но не до этого, погружаться и всплывать будет – и то хорошо. До острова не велико расстояние. Это вам не заграничный дальний поход…

Едва рассвело, он был уже на ногах. Надо было по рельсам стащить лодку к эллингу. Работа сразу не заладилась. Никак лебедку не мог запустить, шестерни прикипели друг к другу от долгого простоя. Любой механизм должен работать, тогда все отлаживается. Это, как и с человеком. Пока ходит, пока действует – живет. А стоит остановиться, слечь – и дни уже сочтены. Сколько уж одногодок, лишенных работы после разорения верфи, закончили свою жизнь – десятки… Сникли, слегли, задохнулись, отставленные от любимых дел…

Наконец затарахтела лебедка. Стал протягивать и крепить трос, одному без помощника было трудно. Но где возьмешь помощника. Михаила надо было позвать, да не хотелось перед ним все карты раскрывать. А лодка застыла, будто приварили ее к рельсам.

Ефим глубоко вздохнул, опустился на землю. Трава была мокрой от росы, но это его не расстраивало. Он был человек воды, рожденный под знаком Скорпиона. Вода была для него словно живое текучее существо. В ней был источник жизни, в ней была заключена еще нераскрытая информация. Эту информацию впитывало тело. Омовения. Крещения. Все это имело неразгаданный смысл. И главный источник воды – манящий простор морей. Не мыслил себя без моря. Купался с ранней весны до поздней осени. По утрам ежедневно вставал под холодный душ. Потому, наверное, не обращался к врачам. Вот только последнее время стали болеть колени, да и в руках не было уже прежней силы. Теперь, немного отдохнув, он знал, что одолеет свою подлодку, стронет с места. Он включил лебедку, навалился плечом на обшивку лодки, помогая маломощной лебедке. Навалился с одного борта. И тут подоспела ему помощь. С другой стороны, высокий человек в широкополой шляпе тоже уперся в борт. Был он явно сильнее Ефима. Лодка стронулась, заскрипела по рельсам, идущим под гору, и пошла все быстрее и быстрее, так что впору было ее не подталкивать, а сдерживать. И неожиданный помощник и Ефим одновременно отстранились от лодки, разом ахнули, узнавая друг друга, и крепко обнялись. С плеском плюхнулась лодка в воду, подняла фонтан брызг, их оросило брызгами, но они уже ничего не замечали…