В советское время, когда Ефим только начинал работать, воровали по мелочам, несли с завода краску, доски, гвозди, с одной стороны, оправдано было тем, что в магазинах ничего нельзя было купить, а с другой, шли на риск – за банку олифы можно было и срок схлопотать.
А тут почти готовая подводная лодка. Обводы не очень ему нравились, несколько обечаек не сходились. Было не до плавности обводов, он вспоминал с усмешкой, как добивался этой плавности на заводском плазе при помощи самодельных лекал – гибких реек и грузиков, которые называли крысами. Если присмотреться, они и вправду напоминали крыс, металлических крыс с обрубленными хвостами. Поначалу его определили в докмейстеры, работа была простая – поднимать корабли из воды в док для ремонта. Доки были рассчитаны для больших подлодок и часто простаивали, и он добился перевода в сдаточный участок. Ночами пропадал в конструкторском бюро, изобретал, чертил – оказалось теперь никому это не нужно… А тогда – гордо ходил по городу, молодой специалист, назначенный начальником сдаточного участка, представленный к награждению орденом Ленина. Хорошо, что в последний момент кто-то бдительный наверху вычеркнул из списков. А то ведь носил бы на лацкане пиджака лик лысого божка, ввергнувшего страну в братоубийственный хаос, да в такой, что до сих пор смертельная отрыжка…
Как и большинство населения приморского города, Ефим не работал, сократили его, когда прекратились военные заказы. Потом верфь обанкротили. Можно было вытянуть верфь из кризиса, если бы взяли заказ на строительство прогулочных яхт от фирмы из Гамбурга, но здесь восстали спецотделы, нельзя было допускать на верфь иноземных инженеров. Всплыла опять придуманная опасность о германизации города и покушение на его территорию со стороны несуществующих хазар. Опасность германизации подкрепили краеведы, откопавшие в архивах документы по истории завода, из которых было очевидно, что завод построил в позапрошлом веке концерн Шварца. Была угроза, что немцы предъявят права на выпущенные акции. Пошли другим путем. Сначала приватизировали, а потом обанкротили. Новоявленные хозяева оказались хуже мифических немцев. На верфи поначалу устроили развлекательный комплекс, а теперь был стадион с двумя футбольными полями. Стадион оборудовали на славу. Хотели, чтобы чемпионат европейских стран здесь проходил. Да провалили затею футбольные начальники из столицы. Ни в коем случае, заявили, сюда нельзя допускать иностранных туристов, что они потом понапишут о нашей стране! К тому же обнаружили, что здесь, где стояли корпуса судоверфи, повышенный радиационный фон. Вот и позарастал стадион травой, а в крытых трибунах бомжатник образовался. Ловкие бизнесмены все заводское оборудование растащили. Даже стапеля порезали на металлолом. При последней дележке всем кое-что досталось. Ефиму удалось в свое время не только недостроенную лодку получить, но и списанный полуавтоматический сварочный аппарат. Соседи долго смеялись над ним, когда он сгружал во дворе подводную лодку и это устройство. И вот теперь пригодилось.
Единственная надежда – достичь острова. Живи сейчас Лиза – тоже бы расхохоталась – вот ведь нашелся собиратель металлолома, разве может один человек достроить подводную лодку? Выполнить сложное насыщение отсеков – ведь надо сначала сделать проект. Лиза работала в конструкторском бюро, и ее заботой было вычерчивать разные проекции деталей, даже тех, которые слесари его бригады мастерили без каких-либо чертежей. Узнай Лиза, для чего он затеял строительство, тоже, пожалуй, высмеяла бы его, она считала себя атеисткой. Какой тот свет на острове может быть для атеиста. Считала, что он не верит в Бога. А сама ведь тоже к вере пришла, хотя признаться в этом не хотела. Говорила: это все – утешение для слабых. Но все же, ей бы идея с островом понравилась.
Значит, не забыл. Разве можно забыть. Глядит на него с цветной фотографии – молодая, ямочки на щеках, улыбается своей загадочной улыбкой. И есть еще медальон, в нем завиток ее волос, от которого, кажется, даже исходит тепло. Вот и все, что осталось. Лучше бы она жила, а он умер. Или нет, лучше как в русских народных сказках: жили они долго и счастливо и умерли в один день. Одиночество – это ад на земле. Столько лет пробыть одному! И жизнь без просветов. Дали свободу, словно рыбу выбросили из глубины, а дышать нечем. Да и что ему сейчас эта свобода или несвобода? Это важно для тех, кто мнит, что может своим словоблудием переделать общество, создать рай на земле. Правда, кроме ада, ничего не получается. А для отдельного человека всегда уготован и свой рай, и свой ад и свой конец света. Ведь сама жизнь всегда не что иное, как приближение к смерти. Так если бы дано было хотя бы его скрасить. Но ты не хозяин своей судьбы. Вот он, Ефим, и получил свое… .
За какие тяжкие грехи дано одиночество? Ведь старался жить почти по евангельским заповедям – не делать ближнему того, что не пожелал бы себе. А по-евангельски ли это? Всегда ли нужно непротивление злу. Видел, вокруг зло творят – молчал, а может в этом и был самый великий грех. Часто стал мысленно обращаться к Богу. Одно время даже сошелся близко с отцом Димитрием. Хотел приобщиться к церкви. Был Димитрий молодой еще, горячий. От слов своих сам возбуждался, тряс короткой черной бородкой, разоблачал всех и вся. Было много желчи в его словах, но и немало правды. Он считал, что не должен церковник во всем потакать правителю, не имеет право разглашать тайну исповеди, и уж никак не должен гнаться за мирскими благами. И ни в коем случае не освящать дворцы правящих чиновников и олигархов. Писал свои петиции самому патриарху. Упрекал Ефима, что тот замкнулся в своей гордыни и ничем не возмущается.
Ефим стал замечать, что с годами все больше сторонится людей, не хочет никому прощать ошибок. Одиночество копит внутри жизненную отраву. Желчь разливается, сгущается кровь. Молчание отучает от слов. Подошло такое время, – впору, как Лев Толстой, уйти, куда глаза глядят. Вроде бы все тихо, все складно. Но внутри предчувствие, озноб даже какой-то внутренний. Затишье ведь всегда перед бурей. На море так бывает, – кажется, полный штиль, а копится, копится энергия, – и вот – прибойная волна, да такая, что берег может разрушить. Когда нет просвета, нет выхода – человек взрывается. Так что остров подоспел вовремя. И надо спешить, пока не опередили. Олигархи уже свои планы строят. Почувствовали, что можно приумножить капиталы. И один из них, самый расторопный, бывший секретарь горкома Базилевич зарегистрировал открытое общество «Остров благоденствия» и довольно успешно начал продавать островные земли.
Конечно, все стремятся найти свой рай, найти убежище от всего наносного. Возможно, на острове преддверие рая, и даже сам рай. Как не поверить в иной мир, если есть уже доказательства – существует антиматерия, существуют антимиры. И не могут души исчезать бесследно. Зачем же дан человеку такой мощный мозг, накопитель информации. Для чего? Кому это все предназначено, если не бессмертной душе. Лиза не верила в загробную жизнь, он просто утешал ее в последние дни, сам тогда не верил, а ради нее даже библию стал читать. Понимал, как ей тяжело. Хотел вселить надежду. Понимал, что верующему много легче покидать этот мир. Главу за главой успел прочесть вслух Лизе и Ветхий завет, и Новый завет. Многое самому в душу запало. Теперь прозрение пришло. Понял, без веры человек жить не может. Вот и недаром дан остров – послано свыше спасение. Пусть смеются над ним – выжил старый из ума. Они не думают о смерти. Им молодым можно и посмеяться…
Но кто бы вдосталь посмеялся над ним, так это друг студенческих лет Дален, вот, сказал бы, еще одно подтверждение того, что гений должен быть сумасшедшим. Конечно, только сумасшедший мог ночами сидеть в лаборатории. Это вместо танцев в Мраморном дворце или в интер-клубе. Дален считал его гением и сумасшедшим еще в те студенческие годы. Он был не оригинален в своих высказываниях. Издавна на Руси изобретателей считали юродивыми и горемыками – нищие, гениальные, но беспутные головы. Сам Дален не смог одолеть премудростей строймеха, и всякого, кто решал сходу сложные задачи по строительной механике корабля, считал гением.
