Играли на щелбаны. Турнир проходил азартно и с переменным успехом. От этого все четверо приступили к ужину с красными лбами и незначительными болевыми ощущениями в пальцах. Однако этот малозначительный факт не помешал им уверенно держать в руках столовые приборы.
Колики решили прием вечерней пищи провести в этой же достойной компании, и Оля попросила Колю: «Скажи, пусть нашу пайку принесут сюда». Коля, в свою очередь, попросил персонал: «Будьте добры, принесите наш ужин в палату № 6. Спасибо».
Ужин прошел в теплой и дружественной обстановке. Оля продемонстрировала неимоверное умение – есть и разговаривать одновременно. Видимо, сказывался многолетний опыт. Коля же, наоборот – не вымолвил ни слова. В то время как Кондратий и он хоть как-то принимали участие в монологе Оли: первый, добавляя уточняющие детали; второй – задавая дополнительные вопросы, то Коля ел ужин, медленно тщательно пережевывая пищу, и непонятно было, слушает ли он, о чем говорят рядом, да и слышит ли что-либо вообще. Коля, казалось, олицетворял своим живым примером народную пословицу, часто цитируемую родителями: «Когда я ем, я глух и нем». А его сестра, словно в пику, не брату лично, а именно этой вышеупомянутой фразе, ярко представляла совершенно противоположный принцип: «Когда я кушаю, то говорю и слушаю». Оля все время без умолку о чем-то болтала. И было непостижимо, когда же она успевала съесть то, что лежало в ее тарелке.
Из этой болтовни он узнал много интересного. В первую очередь, о коротком, но очень насыщенном участке жизненного пути Коли и Оли. Потом о причинах, приведших их в это лечебное учреждение. Затем о том, что с Кондратием Колики знакомы с детства, хотя тот и старше их лет на пять-шесть, а может и на целых семь. Оля затруднялась точно подсчитать, так как не помнила ни своего возраста, ни возраста Кондратия.
После ужина, к большой радости его и Кондратия, Колики все же удалились по собственной инициативе, и им не пришлось объяснять Оле, что уже немного подустали от ее нескончаемых рассказов. У Коликов была очень уважительная причина покинуть хлебосольную и гостеприимную палату № 6. У них, как пояснила Оля, дел невпроворот – нужно сделать «домашнее задание». Что именно, она не помнит, однако все записано у нее в тетрадке. Короче, психотерапевт загрузил их самостоятельной работой интеллектуального характера над ошибками вчерашнего дня.
– И представляешь, ИВАН, мм-м, к завтрашнему дню, кровь из носу, это нужно сделать, – пожаловалась ему Оля. И он вспомнил ее платье после неудачного чихания, а потом подумал, что выражение «кровь из носу» в Олином случае выглядит более чем убедительно.
Позже принесли Баха.
Они лежали и молча слушали музыку, отдыхая от интенсивного голоса Оли.
Через некоторое время у него в голове всплыл образ графини. Он подтолкнул его к расспросам об этой женщине.
Кондратий знал много и начал делиться с ним имеющейся информацией. Он рассказывал медленно, как бы нехотя.
Поведав о графине, Кондратий перешел к другим участникам группы. Затем порассказал об Антоне Карловиче, Леониде Яковлевиче и об отделении в целом. И в самом конце, уже где-то под вечер, когда за окном сумерки сгустились в сероватую массу, заговорил и о себе. Рассказал, словно сказку на ночь…
Вторая, если не считать случая в школе, попытка Кондратия покинуть юдоль пороков и несчастий была эффектно обставлена, а к тому же имела авторитетное идеологическое обоснование.
Когда Кондратий учился в университете, он увлекся буддизмом. В частности, ему импонировал постулат, что жизнь, тире, страдание, а душа человека вечна, и удел ее состоит в прохождении неисчислимых циклов, дабы достигнуть конечной цели – Нирваны7. Кондратию не терпелось как можно быстрее остановить свое колесо Сансары и угаснуть навсегда.
Он продолжил свои искания и выяснил, что животворящие силы его сосредоточены в брюшной полости. Этот восточный взгляд на жизненный центр в корне отличался от западного мировоззрения, утверждающего, что жизненным центром является сердце. Углубляя свои познания о разнообразных восточных культурах, Кондратий в скором времени обратил особое внимание на гордых и благородных самураев. И после знакомства с основами жизненного уклада японской аристократии его осенила простая, но гениальная идея: «Добровольное сэппуку идеально мне подходит!».
В то время Кондратий даже систематически посещал общество японской культуры. Узнав об этом, его родители возрадовались – у сына появилось хобби, а значит, хоть какая-то цель в жизни.
В его доме начали проводиться чайные церемонии, гостям подавали саке и суши, звучали хайку и танка, создавались икебаны и оригами. Для кимоно было отведено самое почетное место в гардеробе.
А параллельно со всем этим происходило то, о чем родители даже не подозревали. Кондратий тщательно изучал ритуал сэппуку, знакомился с техникой его проведения, тренировался с деревянным мечом. Венцом его самообучения стало приобретение настоящего короткого самурайского меча, правда, изготовленного в местах лишения свободы. Последнее, впрочем, не мешало Кондратию чувствовать себя истинным самураем.
И вот он уже был готов воплотить свои мечты в жизнь, то есть в смерть.
Час пробил.
Формальным поводом для добровольного сэппуку Кондратий избрал «искупление ошибок, допущенных в курсовой работе», о чем он и сообщил в предсмертной записке.
Причина эта лишь на первый взгляд мелочна и незначительна. В японской истории имел место случай, когда двое самураев, проходя по императорскому дворцу, случайно зацепили друг друга мечами, из-за чего поссорились и сделали себе сэппуку. Поэтому новоявленный самурай решил, что проваленный курсак довольно-таки уважительное основание для сведения счетов с жизнью.
Конечно, Кондратию хотелось как можно точнее следовать ритуалу и даже, может быть, повторить дзюмондзи гири в исполнении генерала Ноги, который нашел в себе силы и мужество сделать глубокий крестообразный, по форме японской цифры дзю, разрез в животе, после чего до самого горла застегнуть пуговицы своей парадной формы и только тогда уйти вслед за своим любимым императором.
Кондратию также хотелось пригласить кайсаки – секунданта, который отрубил бы ему голову в конце процедуры так, чтобы она аккуратно повисла на небольшой полоске кожи шеи. Катящаяся по полу голова считалась в обществе самураев дурным вкусом.
Но приходилось учитывать реалии и личные возможности. Поэтому Кондратий выбрал наиболее простой из предлагаемых японской культурой разрез и самостоятельно приступил к исполнению ритуала.
Накануне сэппуку он даже не пригласил друзей на веселое застолье, как положено было сделать настоящему самураю. Кондратий боялся, что они догадаются о его намерениях.
Облачившись в подобающий церемонии народный японский костюм самурая, обмотав часть клинка бумагой васи´, Кондратий сел в сэйдза, выпил саке и написал короткую предсмертную песнь:
Курсак провален.
И в траурных одеждах
Сакура в саду.
Стыд невыносимо жжет.
Позор свой смою кровью.
А дальше все по протоколу: удар, горизонтальный разрез слева направо, в конце резкий поворот полукругом вверх, чтобы все увидели его непорочную требуху.
К удивлению Кондратия, добровольное сэппуку неожиданно закончилось на этапе «удар». Как только он вонзил себе в живот холодную сталь меча, в его сознании всего лишь на долю секунды мелькнуло глубокое сожаление о содеянном. И этого мгновения было достаточно, чтобы рука дрогнула. Затем он просто потерял сознание и позорно упал на спину, держась руками за лезвие меча.
Его успели спасти.
Выписавшись из хирургического отделения, Кондратий по настоянию родителей вынужден был взять академический отпуск и провести значительную его часть в компании врачей как стационарно, так и амбулаторно, интеллигентно беседуя о причинах, побудивших его к самоубийству.
