Тобиас подтягивает матрац, ложится на него животом и закрывает глаза…
Когда он их разлепляет, то первым делом чувствует, как дергает и тянет исполосованную бичом спину. От ударов кнутом ткань рубашки порвалась и ушла в мясо спины. Присохла, смешалась с волосами. Надо размочить и снять как можно быстрее. Тоби привстает на локте - боль огнем выжигает спину. Озирается. Поворот головы превращается в изощренную пытку. Лицо горит, горло дерет от жажды. Выцепляет взглядом бутыль. Расстояние до нее кажется непреодолимым. Он вдыхает через рот. Затхлый запах проникает в легкие. Форсайт заставляет себя подняться на ноги через «не хочу», кое-как доковыляв до бутыли, присаживается рядом, пристроившись, льет на спину, одним сильным рывком снимает рубашку, отрывает несколько полосок, остальное бросает в угол. Нагибается, жадно пьет, толкает бутыль ближе к лежанке, расплескав часть на пол. Но лучше так, зато в следующий раз не вставать. Его клонит в сон, голова кружится, и, кажется, поднимается температура. Он садится на тюфяк, подвязывает волосы оторванными лоскутами, делает еще несколько глотков. Надо бы промыть раны еще раз, основательно, но неизвестно, сколько его здесь продержат, а воды уже в обрез. Ладно, он привычный, все будет нормально. Тобиас падает на матрац лицом вниз. В мозгу крутятся неизвестно откуда прилетевшие слова - дюбить и помнить разные искусства. Разные, соглашается про себя Тобиас, и тут же теряет ясность мысли.
По ощущением он в подвале около трех дней, спину дергает все сильнее, Тобиас пытается дотянуться до отметин хлыста — под пальцами мокнет и жжет. Надо было промыть, но теперь уже поздно. Метка выжигает горло каленым железом, и протолкнуть даже размоченный в воде сухарь невозможно. Голова тяжелая и постоянно хочется спать.
Где-то на четвертые сутки лихорадка скручивает его как мокрую тряпку. Тобиас пытается позвать охранника — наверняка за дверью кто-то есть. Язык шершавый и сухой, как все во рту, ворочается еле-еле, но никакого звука, кроме шипения, издать не получается. Тогда Тобиас ползет к двери и стучит. Должны услышать. Долгая тишина в ответ убеждает, что там никого нет. Может быть, и к лучшему. Он так устал. Тобиас подтягивает тело на жесткий тюфяк и на этот раз окончательно теряет счет времени.
Однажды он видит себя стоящим в саду перед створчатым окном в облезлой деревянной раме. Осень. Ногам тепло и немного мокро. Они утопают в яблоневой падалице и жухлых листьях. Моросит, словно с неба сыпет бриллиантовая мишура. Кажется, он стоит так уже давно, ноги подгибаются и хочется присесть. Но он почему-то продолжает стоять и ждать. За окном, в доме, в круглой зале, увешенной зеркалами, горят факелы. Тишина и никого нет. Тобиас смаргивает, и посреди факелов появляется Рин, идет от зеркала к зеркалу, трогает рамы. Тобиас зовет, кричит, старается, чтобы Рин заметил, хотя бы просто прошел мимо. Кажется, Рин слышит. Ускоряет шаг, бежит по зале в его сторону. Сердце Тобиаса лихорадочно бьется. Но Рин пробегает мимо окна, и Тобиасу кажется, что он умирает. Он не может ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни услышать стук своего сердца. А потом Рин вдруг возникает в окне и смотрит ему прямо в глаза.
Очнувшись, Тобиас лежит, тупо смотря в стену. Это явно начинающийся бред. Ничего удивительного. Смрад, лихорадка, голод. Вдобавок, ему мерещится, что Рин где-то рядом.
Лихорадка не спадает, бредит Тобиас все чаще, в моменты просветления не знает, день сейчас или ночь. Ему все чаще слышится голос Рина, он каждый раз привстает, ищет его глазами в тенях, понимает, что это просто шум пульсирующей крови в ушах. Он один — рядом только утренний холод и морок. Никто не идет к нему между мирами, а звонкий голос, читающий нараспев в его голове, — очередная галлюцинация. Не первая, но если так пойдет и дальше — то, вполне возможно, последняя. Тобиас невесело усмехается. Почему бы и нет? И роняет голову на промокший, набитый опилками матрац.
***
Рин тянет дверь на себя. Она открывается бесшумно — между пространствами не бывает трения, иначе бы люди, а особенно коты, никогда бы не смогли спать спокойно. За дверью затянутая серой паутиной чернота, под ногами стелется туман. Рин делает шаг вперед. Уши закладывает тишиной, а перед глазами начинают лопаться красно-желтые круги — по одному на каждый удар сердца. Еще один шаг между натянутыми звенящими нитями. Туман сгущается, начинает приобретать очертания, обрастать деталями, становится довольно большой комнатой, холодной и мрачной, с низким потолком и подслеповатым окном, похожим на обсосанный до прозрачности леденец, но даже на этом обмылке поставлена решетка с толстыми прутьями, которые в сыром воздухе обросли коконами пыли и ржавчины.
Тяжелый запах протухшей плоти заполняет легкие. Рин зажимает нос рукой, старается задержать дыхание и снова осматривает подвальное помещение. Свет извне практически не проникает, и то, что находится по сторонам, рассмотреть невозможно. Да и самих углов не видно. Однако глаза начинают привыкать к темноте. В углу что-то набросано, кажется одежда, перевернута жестянка с сухарями, громоздится строительный мусор. Рин переставляет ногу, аккуратно двигаясь вперед. Подошвы шаркают по камням. Он замечает у стены нерезкое колыхание сумрака, скорее догадывается по очертаниям, чем видит, как там на полу медленно и тяжело ворочается человек. Рин приближается вплотную. Тингар сходит с ума, заставляя сердце отчаянно колотится. Перед глазами возникает прямоугольник худой спины, следы бичевания расползлись по нему бурой беспорядочной сеткой. Волосы, длинные и свалявшиеся, больше не собраны в высокий хвост, но неряшливо разбросаны по плечам пожухлой травой. До слуха долетает неровное дыхание и вдруг прерывается.
— Тоби… — в горле пересыхает и язык не слушается. Хочется бежать отсюда прочь, но Рин протягивает руку, решается коснуться горячих белесо-рваных рубцов с запекшейся в гное грязью — каждое касание лечит. Нагибается ниже, осторожно дотрагивается губами до незаживающих ран, его едва не выворачивет от горько-уксусного вкуса — но поцелуй восстанавливает быстрее. Мышцы под его касаниями напрягаются, как от удара. И тут же расслабляются. Рин говорит:
— Прости, что так поздно.
Тоби неуклюже разворачивается и садится, заваливаясь набок. В темноте прямо перед Рином возникает бледное лицо, впалые щеки с неопрятной щетиной, ввалившиеся глаза.
— Тоби, это я. Я сейчас все поправлю. Сейчас будет не больно, — Рин плохо понимает, что говорит, сознание туманится от смрада, от ломоты и жара в теле Тоби, от жалости и злости. Он путается в ощущениях, перестает различать где его чувства, а где чувства Тобиаса. Старается сохранять самообладание — в Риме было хуже — сжимает посеревшее горячечное лицо Тобиаса в своих ладонях.
— Рин? — Тоби не называл его по имени так давно, что Рин почти забыл, как правильно и красиво оно звучит. — Это правда ты?
— А ты ждал кто-то еще? Слышишь меня? Понимаешь, что я говорю? Сколько у нас времени, чтобы привести тебя в порядок?
— Придут разве что проверить, когда я сдохну.
Рин в ответ на коленях заползает за Тоби, садится спиной к стене, мостится поудобнее, поглубже, так, чтобы можно было работать Тингаром долго. Слегка обнимает Тоби за плечи, тянет на себя. Тот послушно приваливается и закрывает глаза.
— Ты же мог восстановить связь в любой момент и позвать. Почему не сделал? — Рин спрашивает последнее, что тревожит. Не может отложить на потом, так этот вопрос его мучит.
— Я уже видел однажды твои глаза, полные жалости. Я не такой сильный, малыш, чтобы увидеть это еще раз. И потом, звать бесполезно, если ты не хочешь вернуться сам.
— Я хочу, Тоби. Очень сильно хочу вернуться вместе с тобой.
Рин крепко обнимает своего Тобиаса, кладет руки на исхудалые плечи и тоже закрывает глаза. В подушечках пальцев рождаются электрические покалывания, кожа начинает светиться изнутри. Материя вокруг меняется местами со временем, замещая поврежденные ткани, перешивая реальность на новый манер, исцеляя и восстанавливая. Говорить больше не имеет смысла. Речь слишком медленна и ограничена, чтобы передать хоть что-то, любое слово — ложь. Молчание вмещает в себя сотни прожитых страниц. Они просто счастливы, как дети, которые не замечают, как все прошлые и будущие несчастья проходят сквозь них.
