Ривайен идет к стенному шкафу, открывает створки, отодвигает фолиант с золотыми буквами и достает из ниши в стене черный футляр, инкрустированный перламутром. Тот кажется Рину смутно знакомым.

— Для меня все началось вот с этого.

Рин протягивает руку и, только дотронувшись до артефакта, бессильно опускается прямо на пол. Закрывает глаза. Его словно размазывает между прошлым и настоящим. Пол снова в пятнах крови и отпечатках ног. Как в тот вечер, когда приходил Сэм. Но Рин знает, что Тингар только показывает его связь с этим местом. Понимает, что это поворотный момент его жизни. Это больно и это надо пережить. Боль — для Заклинателей. Но он должен терпеть. Без терпения у него нет ни одного шанса понять и найти Тобиаса.

— Я вижу связи.

Перед глазами в разные стороны разбегаются яркие мерцающие нити, заполняют комнату, вьются плющом по пальцами — можно потянуть любую. Но все это не то — не те нити:

— Я не вижу свою связь с Тобиасом.

— Увидишь. Тренировки будут каждый день. После занятий. Свободен.

Теперь Рин встает в шесть утра, с восьми и до четырех исправно записывает лекции, как машина, не вдаваясь в подробности, но и стараясь не пропустить ни слова. На столе у него теперь безупречный порядок, чтобы успокоить раздрай в душе. Порядок и дисциплина. Дисциплина и расписание. После лекций он идет на спарринги. Возвращается в свою комнату, ест, не чувствуя вкуса и часто не сознавая что именно, просматривает принесенные из библиотеки книги, читает до тех пор, пока глаза сами не закрываются, видит странные сны, о которых не помнит ничего утром, встает в шесть часов, с восьми и до четырех исправно записывает лекции.

Создается впечатление, что у него все нормально. Но это только впечатление. Рутина — единственное, на что еще может опереться Рин, чтобы не упасть. В ней заключается его последний уцелевший ориентир, и он выжимает из нее максимум.

Раз в семь-восемь дней с ним все-таки случаются кризисы. Какая-то неведомая часть его мозга включает красную лампочку тревоги. Тогда он просит освободить его от занятий и тренировок, закрывается в библиотеке, раскладывает перед собой тома учтенных заклинаний и манускрипты в переплетах, ищет в утробах этих пыльных монстров слова, составляет из низ формулы, пишет, переписывает, читает нараспев, меняет ударения, слоги, языки, создает этакое чудовище, играется с ним до тех пор, пока под тяжестью абсурдности заклинание не разрушается изнутри. Иногда ему удается создать что-то жизнеспособное. Иногда оно не умирает, а начинает петь. Тогда Рин представляет, как прочитал бы готовую формулу Тобиас. Слушает его голос с закрытыми глазами, до тех пор, пока у него не возникает уверенность, что Тоби стоит рядом. Он еще несколько мгновений смакует этот момент, но как только эхо затихает, возвращается к занятиям. Ривайен не задет вопросов. В один из таких приступов в библиотеке Рину на глаза попадается чужое заклинание:

Я улицей этой шагаю,

А звук шагов отдается

Совсем на другом проспекте.

И там

Я слышу себя,

Шагающего в ночи,

Где

Только туман настоящий.*

Он читает несколько раз, а потом слова сами собой складываются в голове и он наскоро записывает на полях конспекта свою формулу. Проверить он ее не может. Но запоминает.

А во сне к нему приходит Тобиас, как после ивента приходил Сэм. Новый сон такой же реальный, как и тогда. В нем Рин один в огромной комнате с факелами, на стенах вместо картин висят зеркала, факельный свет отражается в них, множится, гипнотизирует. Рин подходит к одному из зеркал. Оно очень похоже на то, что он разбил дома и об которое так жестоко прорезался. Переходит к другому — и оно тоже похоже, один в один, дубликат, реплика. Рин ускоряет шаг, переходит на бег, торопится разглядеть все зеркала. Почему-то это очень важно — найти одно, единственное в этом зале. Отличающееся от остальных. Подлинное. Словно от этого зависит чья-то жизнь, только он не может вспомнить, чья именно.

Не то, не то, не то. Все подделки. Он скользит пальцами по медным рамам, завитки цветочного декора ощущаются под ними завихрениями времени, враждебными и отталкивающими. Все бесполезно. Все напрасно. Вдруг под пальцами становиться тепло. Рин останавливается, возвращается назад, снова проводит рукой по медному узору. Не показалось. Он ищет свое отражение — его нет, за зеркальной поверхностью ничего, кроме бесконечной черной ночи, которая как колодец затягивает в себя. Рин смотрит в темноту до рези в глазах, он точно не знает зачем, но смотрит и ждет. До тех пор, пока из нее не появляется Тобиас. Он так близко, только протяни руку, но ладони скользят по ртутной глади. Не открыть, не войти в сумеречную зону. Река длинных волос привычно собрана в низкий хвост, только теперь волосы кажутся не светлыми, а белыми. Рин просыпается в холодном поту и со слезами на глазах.

Сон повторяется. Рин начинает его видеть каждую ночь, всегда один и тот же. Тобиас смотрит на него из тени бездонными глазами, пытливыми, как крюк вопросительного знака. Стоит и терпеливо ждет его на границе между прошлым и будущем.

Рин стесняется этого сна. Он каждый раз просыпается от него мокрым — от слез, от желания, от пота. С натянутым до судорог животом, с рукой на члене, с удушающим желанием. Он жалок и ничего не может с этим поделать. В несколько движений о завершает то, что начал еще с закрытыми глазами, и давится скулежом, пряча лицо во влажную от рыданий подушку. Но после каждого сна едва заметное тусклое мерцание Тингара на уровне солнечного сплетения разгорается сильнее, тоненькая струна связи закручивается в спираль, словно маленькая галактика.

Однажды, забежав на несколько минут к себе в промежутке между очередным спаррингом и библиотекой, Рин прислоняется в изнеможении к дверному косяку, чтобы перевести дух. Вспоминает невзначай, что Тобиас любил стоять так, курить и смотреть на закат. Иногда, очень редко, прижимал его к себе, наклонялся, и тогда голова у Рина начинала кружиться под пронзительным взглядом, опасным и неудобным, как консервный нож. В такие моменты, загипнотизированный, Рин словно перемещался в иное пространство, оказывался посреди странного многоцветного мира, ощущал на своих губах сухие, как осенние листья, прикосновения. Как он мог забыть это? Как он мог предположить, что Тобиас в чем-то виноват перед ним? Как мог подумать, что тот променял его на Сэма и бросил? Почему же он все это время проходил мимо очевидного — настоящей взаимной любви?

Неожиданное воспоминание становится таким реальным, что впервые за все эти месяцы Рин расслабляется, улыбается и пробегает пальцами по связи, ощущает завихрения времени, разглаживает их. Рин опускает глаза. Скрученная струна связи натянута до предела, она поет под его рукой. Вот она — Связь с Тоби. Ее не надо искать, она не оборвана, она всегда с ним — его неотъемлемая часть. «Надо позволить ей течь». Как крови, как времени, как жизни. Пройти по ней оставшуюся часть пути до встречи с Тобиасом.

Уцепившись за эту мысль, Рин дает Тингару заполнить себя как воде, как свету, как песку. Он вглядывается в воспоминание, в стоящего перед ним Тобиаса, в его улыбку. Тобиас — тоже его часть, его живая часть. Где он? Как до него добраться? Медленно Рин переводит глаза на дверь за спиной Тобиаса. Взгляд блуждает по ней, собирает в одну точку полутень и полусвет. Рин прищуривается. Дверь теперь кажется ему сделанной из матового стекла, с вырезанными по центру глубокими линиями, переплетающимися, завязывающимися в клубок. От линий невозможно отвести глаз, они начинают занимать все мысли, на их гранях поблескивает и искрит. Краем сознания Рин отмечает, что его пальцы ощущают это искры и откликаются на каждую нервной дрожью. Возбуждение поднимается в нем от поясницы все выше и выше. Клубок линий на двери превращается то в сучковатое, скрученное старое дерево, то в огни огромного дома в пелене серебряного дождя. Рин когда-то уже видел такое, ему нравится, и он смеется шепотом, боясь спугнуть видение. В голове нет ни одного сомнения, пальцы сами тянутся навстречу нитям, перед глазами разворачивается записанная недавно формула, Рин произносит ее как сомнамбула: