За окном не видно ни зги, но Рин все равно всматривается. Слова Ривайена для него как лекция, и внимание постепенно отключается. Ему вдруг кажется, что он — не здесь. Вернее здесь, в школе, но не сейчас. Перед глазами в стекле все начинает двигаться как в кино. Рин видит свое отражение не в окнах директорского кабинета, а в мокроте школьной вывески, на которую он смотрел час назад, придерживая Тоби за рукав. В начищенной позолоте дверных ручек, которые тянул на себя Тоби, в зрачках парня с лошадиной мордой, который на него косился, разговаривая с Тоби, в окнах коридоров, по которым он сегодня уже проходил рядом с Тоби, в стеклах на глазах Ривайена, которые к нему повернулись в тот момент, когда Рин прятался за спину Тобиаса. Везде, везде в отражениях он рядом с Тоби. Рин вздрагивает и озирается. Тоби рядом нет, но Рин слышит, как он где-то произносит заклинание, оно звучит как гонг, долго и тревожно в голове Рина, словно звучит он сам от пяток до макушки. Наваждение проходит. Рин один в кабинете с директором, а голос Тобиаса смешивается с шумом непогоды за окном. В этом есть что-то неверное. Это надо исправить. Немедленно.

— Во-вторых, я хочу тебе сказать…

Рин недоуменно смотрит на говорящего как ни в чем не бывало Ривайена, а в ушах у него вместо слов хлопает пространство, как мокрая тряпка на ветру, перекручивается и сворачивается. Рин срывается с места, не дослушав.

— …что твой брат…

***

У Колина ощущение, что здание школы живое и что оно его невзлюбило с первого взгляда. Каждый стул норовит ему подставить ножку. Деревянный угол ресепшена буквально саданул в бедро, когда он нес из машины сумки наверх, двери лифта чуть не выжали из него все соки, а с постельным бельем у него возникли очень сложные взаимоотношения. Но Колин терпелив, и времени у него предостаточно. Он думает, что сумеет договориться с Домом и найдет компромисс. Эта мысль Колину нравится, он ложится полежать и ее подумать, потом перелистывает журнал, раз, потом еще раз. Идет попить кофе к автомату в конце коридора, вытягивается на одеяле снова, и тут его тело не выдерживает. Оно требует к себе внимания и компенсации за сидение в консервной банке десять часов безвылазно. Колин переодевается в спортивную форму и отправляется на поиски. Он становится похож на огромного кота — как кот обшаривает газоны и дворы на предмет особой травки, так Колин начинает обшаривать здание на предмет спортивных залов и тренажеров.

Сделав полный круг и найдя только бассейн и закрытые двери, к которым электронный ключ не подошел, Колин решает пойти пытать Иннокентиев, рассудив, что те наверное уже освободились. Бодро свернув в приглушенный свет очередного коридора, он замечает в глубине его две тени, на пробу принимается махать рукой:

— Ей! Бэка!

Одна из теней тотчас же приостанавливается, а вторая, ускорившись, становится размытой и многослойной.

В этот момент на этаже вспыхивают все огни. Колин жмурится от неожиданности, а когда открывает глаза, видит, прежде чем получить прямой удар в челюсть, незнакомое лицо и успевает удивиться гримасе-оскалу, которая смотрится на этом самодовольном лице очень забавной.

***

Тобиас выходит от Ривайена, доходит до лестницы, сворачивает, потом спускается вниз и тут вспоминает про зажатую в онемевших пальцах сигарету, сует ее в рот, стискивает зубами, закуривает и затягивается до печенок. Он так много заставил себя забывать, чтобы стало легче, он так много вырывал из себя, чтобы ничего не чувствовать, чтобы стать сильнее. Он думал, что прошлое его не достанет, что он перерос, перешел, забыл, в конце концов. Но только увидев Ривайена перед собой, понял, насколько ошибался. Все его усилия во время разговора были направлены только на то, чтобы Ривайен не заметил паники. Сдерживать ее в себе и не выставлять напоказ оказалось намного труднее, чем терпеть боль.

Вместо того, чтобы пойти в комнату или найти Колина, Тобиас стоит и курит. И ему не легче. Ему тяжело. Тяжело от этих стен, от вспомнившегося отчаяния и бессилия, от наивного неистребимого желания быть любимым. Не за силу, не за умение кидать сложные заклинания, а просто так. Тяжесть в его груди гнет, Тобиас сутулится, ему очень хочется побежать прочь и, может быть, спрятаться. Но он стоит и привыкает. Как в детстве привыкал терпеть боль. Тяжесть тоже нужна ему, как ступенька к главному. А главное — это Рин. Сейчас Ривайен расскажет ему про Сэма. И станет еще тяжелее.

Тобиас затягивается и собирает в голове слова-объяснения. Он ведь не лгал. Он просто не говорил правды. Потому что если сказать, что Сэм жив, надо потом еще столько всего сказать. Про себя, про изнасилование, про унижение, про подчинение, про жестокость. И Тобиас не уверен, что Рин все эти рассказы примет. Что после них Тобиас останется ему нужным. Что Тобиас останется рядом. Но надо рискнуть. Нельзя все время стоять на цыпочках, казаться выше и стройнее.

Может быть, Тобиас преувеличивает и зря себя накручивает. Все проще и банальнее. Надо было, может быть, не тянуть до последнего, а поговорить с Рином еще тогда, в самом начале? Но тогда мысль о Сэме казалась почти фобией. И, казалось, от прошлого он окончательно избавился. А потом уже страшно было сломать так неожиданно построившиеся отношения, посеять ожидания неизвестно чего, сомнения и недоверие.

Как все запуталось. Хоть бы Рин оказался мудрее, понял все правильно. Тогда между ними больше не будет стены, стыда за прошлое, недоговоренностей. Связь наконец заработает и, может быть, станет сильнее нитей Сэма, прочнее, солиднее. И тогда прежняя связь, навязанная Советом и Ривайеном, оборвется под тяжестью новой, не будет больше иметь над ним силы. Поэтому тяжесть, к ней надо привыкать, как к боли. Пусть будет тяжело. Тяжесть — она может все изменить, как сила тяготения.

Он трогает намокшие бинты на горле. Слишком много крови, слишком пульсирует. Такое впечатление, что сейчас вскроется, и его глотку разорвет. Такое ощущение, что Сэм успеет раньше.

В это момент перед ним всплывает недоброе лицо Николаса. Встретившись с Тобиасом глазами, он выпячивает недовольно губы, как обиженный медведь-шатун. Потом самодовольно улыбается. Улыбка Николаса кажется забавной, потому что передние зубы у него вставные, и это заметно из-за загубленного прикуса. Зубы ему Тобиас выбил в первый же спарринг, когда тот питбулем вцепился в его заклинания и хотел их перегрызть, как кость. Больше у них спаррингов не было.

— Уходи, — Тобиас это говорит раньше, чем успевает понять, что происходит. Он понимает решение атаковать раньше, чем Николас складывает губы в злое «нет».

Он читает быстро, еще не развернув систему полностью, быстрее ста сорока слогов в минуту, без интонации, стараясь выкрикнуть не столько громко, сколько четко, чтобы не проглотить эффект, не смазать удар:

«Гравитация, сила тяжести, притяжение и слияние,

Суть понятий не меняется от их написания,

Но их суть меняет построение мировоззрения.

Ты меняешься изнутри, не меняя своего отражения —

Только легкое искажение на ряби зеркала

Только сожаление.

Это относится к замечательным явлени-ям.

Но видеть миры в зеркале за своим лицом

уже дано не тебе, но только гени-ям.

У тебя перед глазами только здесь и сейчас — форменное затмени-е.

Коллапс.

Заклинание обрушивается каменной плитой. Николас кричит горлом — тонко, отчаянно. Скорее как чайка, думает Тобиас, а не как медведь. Как внешность обманчива. Сила тяжести давит со всех сторон, прессует до хруста в костях, прижимает к земле и скручивает в жалкий комок бессильной плоти. Николас хрипит и пытаясь отползти.

А Тобиаса накрывает рикошетом ударной волны, раскаленной до черноты. Удар приходится прямо в лицо, разбивает губу и вспышкой боли отбрасывает к стене. Он сглатывает кровь, потом еще раз, чувствуя, что ее все-таки слишком много и она, горячая и щекотная, стекает по подбородку и шее.

— Как всегда не щадишь себя? Похвально. Не ожидал тебя здесь увидеть. Сэм сказал, что ты подох. Ладно. Сейчас исправим. Думаешь я за два года ничему не научился? Думаешь не научился ставить от тебя щиты? Ты патетичный Тоби и медленный. Ты слишком гоняешься за красивостями. Ты перфекционист. Считай, что уже проиграл.