— Приедем, я поговорю с Ривайеном, и потом все обсудим.

Рин с облегчением согласился.

К школе на Нагорной машина скатывается по трассе, как боб по желобу. Они сидят в ней вымотанные дорогой и мыслями. Колин, который спешил как мог, умудряется приехать засветло. Он решает оставить машину на стоянке, и никто ему не возражает. Всем уже все равно. Они хлюпают ногами по мокрому снегу на нечищеных дорожках парка и не спеша движутся в сторону центрального входа. По ногам поддувает моросью, Рин рассматривает вывеску и ничего в его груди не екает. Неужели он здесь был раньше?

Школу нельзя назвать административным зданием, она скорее дом-крепость. Построена не вот тебе недавно, но в постройке чувствуются амбиции. Дом с трудом относится к какому-то одному стилю — громоздкое смешение массы горного камня и трогательно-хрупких контрфорсов. На первом этаже глухая стена, на втором - огромные окна, на манер дворцовых, на третьем - правильные прямоугольники толстых рам, а на четвертом - дырочки-бойницы, в которых пляшут белые языки холодного солнца.

Нагорная выглядит действительно как бастион. Надежно. Но есть в этой надежности, что-то зловещее. Что бастион, что тюрьма - какая разница? Три дня тут могут показаться годом в заключении. Хотя, уговаривает себя Рин, может быть Тоби подлечат. Он ужасно выглядит. Рин ничего c этим поделать не может уже вторые сутки, как ни старается, а тут есть настоящие целители. Мысль эта здравая, но тоже не греет. Отдавать Тобиаса в чужие руки ужас как не хочется. Рин незаметно для себя свыкся с тем, что только от него Тобиас хотел бы получать помощь и только от него она ему действительно нужна. Но в среду закончатся каникулы, и надо возвращаться домой. Будет ли Тобиас в форме к тому времени? Кто знает. Иннокентии, эти наверняка останутся здесь. Жаль. Рин к ним привязался. Но Иннокентии - это всего лишь Иннокентии, все остальное будет по-старому. Почему тогда тревога внутри не проходит, наоборот, накатывает как снежный фронт.

Тобиас тянет на себя дверь, а Рин на секунду ловит отражение в позолоте дверных ручек. Иннокентии первыми вваливаются в нетопленый холл. На ресепшене стоит длинноногий парень с лошадиной улыбкой на лице. “Ему в кино играть”, - думает Рин. Тоби достает что-то вроде корочек. Показывает. Парень смотрит, берет в руки недоверчиво, сверяет, трет, Рин думает, что сейчас лизнет. Парень явно слишком усердствует и охраняет вход с таким рвением. Иннокентии начинают терять терпение, парень их явно знает и опасается. Поэтому звонит, и через некоторое время в холл выходит импозантный мужчина, с таким же высоким хвостом длинных волос, какой часто носит Тоби. Только волосы у вошедшего не серебряные, а перемешаны между собой, как соль с перцем.

Рин думает, что мужчина скорее всего один из дежурных преподавателей, он похож одновременно на романтического героя и на того, кто всегда в выигрыше, даже в инвалидной коляске на трассе формулы один. Круглые очки в тонкой золотой оправе прячут за тонированными стеклами глаза - их не рассмотреть. Но зато отлично подчеркивают хищный птичий нос. Стекла бликуют и создается жуткое ощущение, что за ними пустота. Но эта пустота ощупывает, проникает в голову, Рину кажется, что он проходит рентген. Потом мужчина сухо произносит только одно слово: «Проходите». От одного звука его голоса, разряженного, как воздух в горах, хочется искать убежище, а не проходить, и Рин непроизвольно отступает за спину Тобиаса.

Иннокентии с человеком-хищной-птицей здороваются почти как с дальним родственником, со скрытым уважением и открытым панибратством. Рин уверен, что если бы не парень на ресепшене, Юрася сжал бы обрубистые пальцы и со всей дури ударил бы в подставленный для приветствия костистый кулак. Колин протягивает руку, и ему ее пожимают просто и неофициально, к Тобиасу преподаватель сам тянется, и его еле заметные морщины в уголках рта разъезжаются в несдержанной улыбке, которая ломает лицо и все сложившееся о нем за одну минуту представление. Рин вдруг понимает, что перед ним Ривайен собственной персоной, и что вся его холодность и снобизм — это способ беспокоиться. Как же такая манера раздражает и заставляет все сжиматься внутри. Если этот человек воспитывал Тобиаса, понятно отчего тот такой твердокаменный, словно проявлять чувства - преступление. В этот момент Ривайен останавливает ладонь уже у самого плеча Тобиаса, натолкнувшись на ледяной взгляд и окаменевшее лицо своего бывшего воспитанника. Рин облизывает губы от напряжения, понятно и без слов, что между этими двумя произошло что-то непоправимое. Рин ощущает себя рядом с ними невеликой фигурой в чужой игре.

— Я так понимаю, у вас что-то срочное, если планы так внезапно поменялись? Колин? Вот вам ключи от комнаты на третьем — там общежитие, — он быстро подбрасывает ключ с номерком к руке, — у вас тринадцатая. Отправляйтесь устраиваться. Иннокентии, Натали ждет вас с отчетом. Как освободитесь, покажите Колину школу и столовую. Рин? Помнишь меня? Я так и подозревал.

Ривайен достает из кармана второй заранее приготовленный ключ:

— Вам с Тоби одну комнату? У вас четырнадцатая. Мне бы хотелось поговорить и с тобой, и с Тобиасом. Но сначала с Тобиасом, если ты не против. Вот и славно. Мой кабинет на втором этаже. Вот сюда, по лестнице направо. Устроишься и спускайся. Я буду тебя ждать. Найдешь дорогу? Вот и отлично. Теперь вам всем налево — там лифт. И вот еще, возьмите электронные ключи, иначе лифт не сработает и межкоридорные двери не откроются. Пойдем Тобиас, — и больше не обращая ни на кого внимания, он идет к лестнице, разрубая воздух перед собой, как препятствие.

***

Тобиас заходит в кабинет, и спину сводит от напряжения. Оглядывается, достает сигарету. Все здесь по-прежнему, как шесть лет назад. Стол. Диван. Окно. По-спартански просто и по-риавайенски изящно, и нет в этом кабинете места, чтобы спрятаться от прошлого. Тоби чувствует себя перед ним как на ладони, и ладони покрываются липким. Он набирает в легкие побольше воздуха и делает шаг к столу. Эмоции сейчас не такие сильные, как боль. Он справится.

Тобиас старается говорить быстро, четко, чтобы сократить по максимуму время встречи. Он рассказывает обстоятельно, не пропуская детали, но не конкретизируя свои ощущения — ничего личного, ничего о чувствах. Как можно более сухо и как можно более детально. Все, что считает главным и новым. Особенно о метке, нитях силы и скорости атаки. Ривайен слушает не перебивая. Не задавая вопросов. Потом быстро поднимается и в два шага оказывается перед полками своего бесконечного книжного шкафа, порывшись, достает черные ножны с перламутровыми инкрустациями. Кладет перед Тобиасом на стол. Открывает. Ножны оказываются костяным футляром, в котором лежит свернутый на манер буддийской сутры свиток.

Ривайен бережно его разворачивает и пробегает чуткими, словно в них встроены сенсоры, пальцами по необычным мелким рисункам, которые черными и красными муравьями расползаются по бумаге, толкаются, наезжают друг на друга, ведут борьбу за существование. По мере приближения к концу рукописи, рисунки превращаются в руны, переходят из вида в вид, вплоть до того, что самые последние уже напоминают письмена и начинают слабо светиться голубым.

— Мне подарил эту летопись один хитрый старик. А начал ее другой старик, совершенно выживший из ума. Вот тут написано, — и Ривайен касается длинным отполированным ногтем ряда странных знаков в самом начале списка: «Он им всем доказал, кто достоин иметь метку Галлифрея и передавать ее потомкам». Но о том, что метка появляется на теле, написано уже только здесь, — и Ривайен скользит значительно ниже, тыкает на другие руны. — Я, дурак, никогда не обращал на это внимание. Вполне возможно, что Сэм действительно в двух шагах от объединения силы. Никто бы этого не увидел и не почувствовал кроме тебя. Все бы были слепы до последнего. Я всегда знал, что ты — лучший. Всегда знал. С первого раза, как только тебя увидел.

Этих слов для Тоби оказывается достаточно, он чувствует, что сейчас не выдержит. Он точно не знает, что сделает. Задушит отчима собственными руками, или встанет на колени перед ним. Забытые обожание и унижение смешиваются в нем, он теряет контроль и едва сдерживает дурные слезы.