— Свобода! — Время рвется вперед, опаляет губы и ресницы. Как пламя ревет в пустоту туннеля, словно открыли тягу, сметает все на своем пути: и не успевший сформироваться защитный барьер, и пару, и метку. Огонь гудит. Кроме него не слышно ничего. Тобиас наклоняется поднять куртку, когда из огня раздается густой голос, надсадно цедящий слова сквозь зубы.

— Свобода — это миф. У тебя ее нет. Есть предназначение.

Тобиас выпрямляется и трогает горло. Свобода есть. Она — невозможно красивая иллюзия. Он в нее почти поверил. В этот момент он чувствует ветер. Ветер с форума. Система перестала быть плотной. Она пропускает внешний мир и позволяет почувствовать присутствие. Откуда-то сверху за поединком наблюдают. Тобиас спиной ощущает взгляд, досаду, тонкую, как лезвие под ногтями, неприязнь. Нервозность и сожаление. Он отвлекается на одно мгновение, и удар сваливает его с ног.

Пока он приходит в себя, его не добивают. Над ним издеваются. Цепкие пальцы сжимают мочку уха и дергают. Плоть рвется, и перламутровый гвоздик остается в отвратительно красивой руке.

— Доказательства никогда не бывают лишними. А теперь продолжим, — младший не спеша разворачивается, словно ему ничто не угрожает, разве что порыв не совсем холодного адриатического ветра, который крепчает и обещает бурю.

Тобиас поднимается. Медленно. Их самоуверенность — это блеф.

— А свобода — не миф, — система продолжает истончаться, и для Тобиаса это очевидно — она почти исчезла. Старший кажется тоже заметил. Надо действовать быстро и не дать им восстановить ее плотностью. Тобиас находит взглядом метку. Она превратилась в призрачную октябрьскую паутину, еще одно усилие — и ее сдует. — Свобода — это пока будущее безымянно, пока живое и неживое не выбрали свою сторону, пока время дает тебе кредит, хотя бы в одну секунду, когда не известно — кто ты. Свобода — это когда ты верен только чувству внутри**.

Система больше не безупречна, Тобиас каждым словом увеличивает ее уязвимость и уже близок к тому, чтобы взломать. Еще чуть-чуть. Разбить, как замороженную сталь на мелкие осколки — такие мелкие, что восстановить невозможно. Тогда Иннокентии справятся. Вряд ли существует еще одна подобная пара. Против него выставили уникумов. Спасибо, это честь.

Тобиас замедляет дыхание и готовится сделать шаг назад во времени, когда черный силуэт возникает прямо перед ним. Чужие руки словно дым накидывают на него сеть, сжимают мертвой хваткой. Три… и Тобиас отступает еще на одну секунду. Руки остаются позади. Тобиас хватает ртом воздух неглубоко и жадно. Получилось. Второй раз получилось. Этой радости достаточно для одной невесомой улыбки и одного заклинания, которое он закручивает из последних сил, как шар в боулинге, провожает, чтобы знать наверняка, что оно скользнет в обход выставленного щита. «Шар следует руке, рука следует духу»*** И через секунду попадет точно в цель, но… сначала попадут в него. Потому что у него была свобода выбора: или заклинание, или защита.

Когда украденная им у системы секунда истекает, он зачарованно наблюдает, как с чужих пальцев, сложенных щепоткой и вымоченных в крови, срывается уже виденное им секунду назад заклинание. Похожее на утонченный силуэт Эль Греко, витиеватое и красивое, выверенное, как кораническая вязь. Теперь от черного силуэта с его сетью не спрятаться во времени. Они не пожалели сил на него. Это чертовски приятно. Сеть стягивает по рукам и ногам. Приятный баритон рикошетит от последних солнечных бликов на вечных камнях, и ударная волна обнимает за плечи. Жаль, что больше не увидит Рина. Вот это действительно очень жаль.

В глазах плывет, под ногтями накапливается кровь. Тобиасу кажется, что все мышцы разрезаны тончайшей проволокой. Он даже не поворачивает голову назад — там все равно никого уже нет. Он не пытается высвободиться — это бесполезно. Он тратит последние силы на то, чтобы не упасть, заставить их смотреть на себя и напряженно ждать результата. Он старается привлечь все их внимание, не дать заметить, как маленький красный шар катится по дорожке из нитей силы к внешней метке. Шар достигает цели и белая паутинка за бархатными плечами вспыхивает, чтобы превратиться в пыль. Налетевший порыв ветра развеивает ее словно прах, и Тобиасу кажется, что он чувствует его вкус на губах. Теперь можно и упасть.

В этот момент он слышит высокий, режущий воздух крик. Не узнать голос Рина, даже такой надрывный — невозможно. Тобиас пытается за него зацепиться. Но тело перестает слушаться, и он обрушивается во мрак.

***

Утро. Когда Рин разлепляет глаза, из ванной доносится самозабвенное мурлыканье Иннокентиев. Там еще что-то хрипит на манер пароварки. Рин даже не осмеливается представить себе, что это может быть и откуда взялось. Ну, нафиг. Но он им отчасти благодарен. Пусть. Там, где они — всегда встряска, они всегда готовы позлить и вывести из себя. Это всяко лучше, чем благодушная скука. Вот что-что, а с Иннокентиями не скучно. Действительно, продолжает он думать, жуя кусок бриошины**** с марципаном, как может быть скучно с разгильдяями, которые ходят перед его носом почти голые: тело, руки, ноги и почти ничего между ними и совсем немного между ног, а у Беки так и вообще ничего. Не то чтобы они хотят обидеть, или не обращают внимания. Еще как обращают — бриошину приходится защищать и отпинываться. Но все равно дефилировать так Рин считает некультурным и ворчит вполголоса. Дожевав, в свою очередь направляется в ванную. В ней, в самом неожиданном месте, Рин обнаруживает трусы. В другом — презерватив. Он то им зачем? Но додумать не дают. Бека стучит в дверь, откашливается и просит поторопиться. Рин наскоро моет голову, почистив зубы, внимательно смотрит в зеркало. Пристально. Минута повисает в сосредоточенном рассматривании. Нет. Не похож. Есть конечно сходство. Но не похож он на брата. Нет в нем ни шарма, ни изюминки. И красоты, как у Сэма, тоже нет. Все какое-то недоделанное. Он тянется за полотенцем и натыкается на рубашку. Подумав, подносит к носу и принюхивается. Запах Тоби. Приятно пахнет. Губы сами собой складываются в удивленную ухмылку. Он нюхает еще немного, потом кладет на место и берет полотенце. Наверное он извращенец. Становится стыдно. Бека опять кашляет под дверью. Сегодня пятница. Впереди его ждут магазины и… магазины.

Они ходят весь день, ноги гудят, смотреть больше ни на что не хочется. Но все равно он плетется за ребятами, советует, когда просят. Про себя смеется — ну какой из него советчик. Примеряет совершенно невероятные шорты и красные рубашки, майки, поло. А сам думает про Тобиаса. Понравится ли ему, будет ли в этом удобно валяться рядом, смотреть как Тоби рисует, как читает, как пишет. Как будет смотреться на красном обдуваемая ветром серебристая река волос. А еще он думает, разглядывая модели старинных галеонов и удивительные шахматы с арабскими шейхами и вырезанными из черной и белой кости породистыми скакунами, что у Тобиаса внутри есть стена. И может быть, не одна. К настоящему Тобиасу не пробиться. Он разрешает ему дойти до какого-то определенного места, а потом — стена. И Рина просто распирает от желания. Он хочет знать, что там дальше. Он хочет заглянуть туда хоть одним глазком. Как было тогда, в парке, когда Тобиас поцеловал его в первый раз.

Они возвращаются около пяти, но солнце уже созрело и висит над горизонтом красное, почти кровавое. Рин на него жмурится, а потом у него перед глазами бегут разноцветные круги.

Колин стоит посреди комнаты и аккуратно пакует подарки на круглом дубовом столе. Они с шумом сваливают свои пакеты рядом.

— А где Тоби?

Больше Рин не успевает ничего спросить. Ветер из распахнувшегося окна поднимает шторы до потолка, бьет и бьет, и бьет ими о подоконник. Рин считает удары. Раз, два, три. А потом его накрывает ветром, как волной, и в голове бьет и бьет, и бьет надтреснутый колокол. Рин стонет и задыхается. Рин складывается пополам и падает на пол, скрючивается и хватает ртом воздух, как засыпающая рыба. В глазах темные искры. От боли нельзя разобрать какие: темно-синие, темно-красные или темно-зеленые. В сердце кто-то всаживает со всей дури нож. Беда. Или только ее эхо. Сил нет ни встать, ни звать помощь. Сквозь пелену видит, как Колин бросается к нему сметая пакеты и подарки.