Пальцы Тобиаса словно проникают внутрь. Рину кажется, что он стал пластилиновый. Он закрывает глаза и забывает о чем шел разговор. Спохватывается, когда Тобиас снова лишь слегка касается пальцами его волос, плеч.

— Как рука?

— Не болит.

— Попробуй согнуть? Отек прошел.

— Мхм.

— Можешь открыть глаза? Посмотри на меня.

— Нет, — Рин попробовал. — Не получается.

— Попробуй пошевелиться?

— Не могу.

Тобиас останавливает ладонь на затылке Рина. Перестает перебирать пальцами. Длинные волокна уплотненного эфира, сгущенные из эмоций, расплетаются. Сложный узор, только что висевший в помещении, пропадает, остается только легкая пульсация воздуха.

Тобиас убирает руки.

— Теперь можешь. Ну как? Как голова?

— Чудесно. Все прошло. Давно так умеешь?

— Только что научился. — По губам Тобиса пробегает улыбка. Он ее быстро прячет, но на смену ей появляется другая. Он с ней борется, но видно, что доволен собой. — Теперь, каждый раз, как тебе будет тревожно или плохо, или грустно — я буду знать и делать так, чтобы у тебя было все хорошо.

— Красиво.

— Это просто. Это связь.

— Покажи еще.

Тоби слегка наклоняет голову вбок, его лицо на одну секунду становится озорным и очень подвижным, в глазах блестит азарт. Он его гасит, но Рин уже заметил слабину. Ну почему Тоби во всем осторожничает:

— Ну пожалуйста!

Тобиас сдается, закатывает левый рукав, потом правый… Рин снова видит зигзаги и пересечения шрамов, узелки и переплетения, линию предплечий. Он снова загипнотизирован, вовлечен неуловимыми движениями в представление. Тобиас протягивает руку к столу, заставленному баночками, заваленному скомканными бумажками, разорванными упаковками, недоеденным хлебом и винными пробками. Вдруг вены предплечья становятся толстыми, натягивают шрамы, вся кровь разом бежит по одной руке.

— Поможешь?

Рин соскальзывает с дивана вперед, Тобиас заглядывает в глаза, притягивает его губы, жалит их своими. Жесткими, обветренными, колючими. На Рина веет горечью, кофе и миндалем. Вновь открытая система вспыхивает иллюминацией и радугой. «Все сорта радости, как сорта радуги, все цвета в одном празднике». Рин и не понимает, что это было заклинание. В тот же момент на столе образовывается заманчиво разложенные пралине, драже, каштаны в сахаре, марципан всех сортов, шоколадные яйца всех оттенков.

— Тоби, это же сокровища! Это можно есть? — он уже подскочил и тянет в рот пралине. Настоящий, совершенно реальный вкус. Не дожидаясь ответа, сует Тоби в рот каштан.

— Это энергия, Рин, это наше с тобой настроение.

Но Рин зажевывает уже второе пралине.

— Научи меня! Ты же это без системы сделал! Напрямую.

Тобиас смеется и начинает рассказывать, забыв что перед ним Рин. Что лучше систему открывать, в ней легче, что в реальности все гораздо плотнее, медленнее, менять реальность вне системы можно с большими затратами. Что сегодня получилось случайно. Только благодаря Рину. И дальше, и дальше, и дальше. Так он разговаривал бы с Сэмом, или Колином, или с Бэкой — о смысловой петле, о вибрациях, о векторе заклинания (про которые Рин никогда не слышал), о вариантах заимствования Тингара у Целителя, об упражнениях по установлению связи, о необратимых последствиях контроля (которые Рин никогда не видел), о способностях первого обладателя Тингара, который мог перемещаться в пространстве и управлять временем (которые Тоби хотел приобрести и про которые Рин никогда никому не должен был рассказывать). Все это было Рину приятно, он польщен, смущен и растроган. Рин забыл про «Смартбокс». Он вспомнил про ссору с матерью и не захотел возвращаться. Может быть остаться здесь?

Рин оценивающе смотрит по сторонам. Свободного места почти нет. Иннокентии все заполонили. На полу матрац, покрытый пледом, посередине стол, в углу раскладной диван. И все. Еще пять шагов и дверь. Совсем не так как дома. Там и прихожая и гостиная. Но Рину домой не хочется. Гостиную он недолюбливает. Их гостиная скорее похожа на приемную дантиста, чем на место, в котором можно отдохнуть, а здесь картины, пледы, подушки на полу, фотографии и подрамники, куски шелка и парчи, обжитой беспорядок. Уют.

— Можно я у тебя поживу? — Рин чувствует в этот момент себя у Тоби своим.

— А как же мама и Рождество?

— Значит, нельзя.

***

Телефон еще вибрирует в кармане куртки, когда Тобиас аккуратно стучит в дверь. Ему никто не открывает, он толкает дверь сам, она открывается приглашающе. С тех пор как Тобиас не сумел дозвониться до Рина первый раз, прошло восемнадцать часов. Тобиас почти не спал, но голова была тяжелая, как от дурных снов. Перед глазами только серое. Нити словно приглушили, высушили. Тобиас почти не видит их анемичный монохром, но он его чувствует. Чувствует, что Рину больно, нехорошо. Так нехорошо, как бывает от безысходности. И он должен помочь. С каждым часом это ощущение усиливается, но дотянуться до мальчика Тобиас никак не может. Хоть он дал себе зарок не возвращаться в этот дом никогда, но другого выхода не осталось.

Почти у самых дверей из темноты проема возникает мадам Ришар и обвивает руками его шею. От нее исходит дурман сильнодействующих препаратов, которые замедляют функции мозга, чтобы ее безумию было не развернуться. Но сегодня она неожиданно бодра и жизнерадостна, что производит еще более неприятное впечатление, чем ее постоянная апатия:

— Сэм, мальчик мой! Наконец! Нельзя заставлять маму так долго ждать!

Тобиас вздрагивает от такого обращения, старается мягко разомкнуть худые руки и отстраниться от покрытого нездоровым румянцем лица.

— Они меня считают за сумасшедшую. А твой брат хотел вызвать дежурную машину*. Паршивец! Как он мог? Отправить меня в больницу и не дать тебя увидеть? Я его наказала. Он никогда больше так не сделает. Я знала, — глаза у матери Рина блестят нездоровым восторгом. — Я знала, я знала, я знала, что ты придешь сегодня! Дорогой мой, как я соскучилась!

Госпожа Ришар дрожит всем телом и плачет, как плачут совсем маленькие дети. Искренне и безутешно. Тобиас аккуратно засучиват правый рукав, быстрым движением разминает кисть.

— Все хорошо. Я пришел. Теперь все будет хорошо, — он легко дотрагивается до лба женщины одной рукой, другой проводит по волосам на затылке. — Вы можете открыть глаза?

***

— Рин! — пустой дом отвечает эхом в зеркалах окон и стеклянных дверей.

— Рин! — эхо дрожит, как муха в натянутой паутине.

— Рин! — эхо ответило. Голос, даже не голос, а отклик, звучит не в ушах, а глубоко в костях, в животе, в крови. Вибрирует каждое волокно каждой мышцы, каждый волосок на теле.

Тобиас бросается по узкой лестнице вниз. Подвал, еще ниже, винный погреб. На него дует закисшим холодным воздухом, и сердце сжимается. Рин. На стуле, ноги связаны, руки за спиной, голова опущена. Если он и был в сознании, то состояние его явно пограничное. Тоби входит в систему, бросает заклинание, веревки уползают земляными червями прочь. Он подхватывает качнувшееся вперед тело, перехватывает поудобнее.

— Р-и-и-н.

Он словно обломан, обкусан изнутри. Его и без того малые силы почти подорваны. Душа Тингара в нем еле теплится. Предательство всегда так действует. Тобиас обнимает, прижимает к себе. Он знает, что это такое, сидеть и быть не в состоянии что-то изменить. Не понимать, как родной и любимый человек может творить несправедливость. Надо сохранить то немногое, что уцелело. Починить то, что вот-вот готово разлететься на куски. Тобиас начинает растирать руки и ноги быстрыми движениями разгоняя кровь, восстанавливая кровообращение, зная, что сейчас боль иголочками начнет рисовать ветвящиеся узоры по телу Рина. Размассировать побыстрее, отогреть.

Мальчик открывает глаза:

— Я знал. Ты обещал всегда приходить, когда мне будет плохо. — И Рин прижимается горячим лбом к холодной колючей щеке. Мокрой от пота или конденсата. Или от чего-то еще.

— Хочешь, я перенесу тебя? Куда хочешь? Сегодня Рождество. Загадывай желание.