Годы, проведенные без света.

Голод. Отчаяние. Затем соглашение.

И наконец, возвращение.

– Да, Джирелла, ты вернулась домой… так же, как и мы.

Ненавистное имя, полученное при рождении, вышвырнуло И’Хому обратно в действительность – с тех пор как она заняла Ониксовую Кафедру, единственным, кто осмеливался так ее называть, был дядя… пока она не приказала распять его.

Голос, произнесший сейчас это имя, был теплым, как глинтвейн, и приторным, как снежный мед. Он звучал совсем иначе, чем крики и скрежет, которым Ассамблея вексов встретила ее. Избавившись от кровавых пятен в глазах, И’Хома увидела того же жреца с кольцами, который обратился к ней немного раньше. Он держал ее за руки, не позволяя упасть с моста, над самым центром пентаграммы, над тотанскими Вратами. Что-то изменилось в его древних чертах, и, как только она поняла, что именно, ей отчаянно захотелось вырваться… но тогда она упала бы как раз туда, откуда он сам появился.

– Не отчаивайся, милое дитя. Каким-то причудливым образом твои предки сумели правильно передать всю суть нашей веры, так что мы не сердимся.

– Она… она ждет… за Изначальной Тьмой…

Каждый вздох обжигал легкие И’Хомы, ошеломляющие видения продолжали вспыхивать в ее голове, как толчки землетрясения.

– И мы должны призвать ее домой, точно так же как ты призвала нас, – сказал спаситель И’Хомы. – Но сначала нужно объявить о грядущем жертвоприношении, подготовиться к кровопролитию. Твой флот как нельзя лучше подходит для этой священной службы – ты должна приплыть обратно на Звезду и предупредить своих сородичей о нашем приходе. Ты должна посеять страх и ненависть, отчего плоть смертных станет еще слаще. Ты должна принести им последнюю истину, к чему сама всегда стремилась, а затем мы выполним нашу работу.

– Нет! – только и смогла выдавить И’Хома; ее сердце билось так часто, что могло разорваться. Это какой-то кошмар – или трюк Обманщика, лишившего ее награды. – Нет! Нет! Нет!

Существо нахмурилось, сморщив кожистую оболочку, которую носило уже пять столетий… пять столетий по счету Звезды, но гораздо, гораздо больше по времени Изначальной Тьмы, где оно ожидало возвращения домой.

– Ты вызвала нас, и теперь мы должны исполнить твое желание – очистить этот мир от скверны и принести Звезду в жертву.

– Нет… не нужно… – И’Хома наконец-то сумела выплюнуть слова. – Не нужно никого предупреждать, не нужно давать грешникам время для подготовки. Нападайте неожиданно, возьмите ту армию, что я привела с собой…

– Этот мир умер в тот миг, когда ты призвала нас. – Существо улыбнулось ей, и черные глаза сверкнули, как насекомые, что ползали по всему его худосочному телу, создавая видимость одежды. – Чем упорней будут сопротивляться твои сородичи, тем приятней они будут на вкус, и чем больше они узнают, тем упорней будут сражаться. Нам не нужен твой ничтожный флот, твои слабые солдаты – мы породили своих воинов и свои корабли. Ты должна отправиться назад и свидетельствовать о нашем появлении, этого достаточно.

– Позвольте мне остаться! – взмолилась И’Хома, чувствуя, как разбивается ее сердце. – Отошлите остальных, но позвольте остаться мне! Я Пастырша Заблудших, я Мать Полночи, и это мой дом! Я принесла жертву, чтобы призвать вас! Я пожертвовала всем, и за это мне обещали трон! Мне обещали вечность! Обещали!

– Мы ничего тебе не обещали, – возразило существо, хотя и без злобы.

– Это мое предназначение!

Подобраться так близко к божественному, и все лишь для того, чтобы тебя отвергли, изгнали… Нет, такого не могло случиться. Такого не должно случиться. В душе И’Хомы запели в унисон все шесть священных добродетелей, алчность и зависть звучали даже громче, чем гордость и гнев, страстно желая того, что ожидало ее, и она больше не была девочкой-подростком, выклянчивающей награду, – она вознеслась выше всех смертных, когда-либо живших на Звезде, и поэтому могла потребовать то, что ей полагалось по праву.

– Это я вызвала тебя, нечисть, и ты обязан дать то, за чем я пришла! Немедленно!

– Твое желание будет исполнено, – сказал древний демон Джекс-Тота и отпустил ее руку.

Она даже не успела понять, что только он и удерживал ее от падения с моста во Врата, лежавшие в самом сердце Сада Звезды.

Когда в барона Кокспара вцепились облаченные в белые перчатки руки отеанских стражников Самджок-о, он назвал свое имя, титул и звание полковника Багряной империи, а также объяснил, что попал в плен к презренным кобальтовым… вместе со своим телохранителем. Пошептавшись между собой, непорочные не предоставили ему возможности немедленно встретиться с императрицей или кем-то из ее приближенных. Тем не менее он получил уютную комнату в глубине Зимнего дворца и ротанговое кресло на колесах, на котором мог теперь передвигаться. Такие удобства были несомненным шагом вперед в сравнении с продуваемой ветром, изъеденной молью палаткой или занозистыми досками телеги.

Еще недавно Доминго посчитал бы нелепой саму идею делить комнату с ведьморожденной, пусть даже и анафемой. Но ему довелось лежать в одной телеге с братом Ваном и прижиматься к Хортрэпу Хватальщику, и теперь полковник почувствовал облегчение уже оттого, что не должен делить с капитаном Чхве еще и койку. Да и сами койки представляли собой жалкое зрелище. В отведенной пленникам золотой клетке установили нечто похожее на два столика для калди из шлифованного топаза. Впрочем, мнение Доминго о непорочновских кроватях тут же изменилось к лучшему, когда он обнаружил, что под них кладут горячие угли, чтобы каменные плиты сохраняли тепло даже по ночам. Чхве, похоже, считала здешнюю погоду не по сезону жаркой, но южная кровь Доминго демонски быстро начинала остывать после заката. И от этого сочетания тепла и твердой поверхности под искалеченным бедром Кокспарский Лев млел, как индюк, дремлющий на нагретом солнцем подоконнике.

Однако оказалось, этих удобств недостаточно, чтобы почувствовать себя комфортно. Например, проснувшись ночью, чтобы воспользоваться фарфоровым подкладным судном, и различив в лунном свете рогатый силуэт ведьморожденной, сидевшей в глубокой задумчивости по ту сторону тонкой бумажной ширмы, что перегораживала комнату, он уже не смог забыться снова. Слишком близко для комфорта, безусловно, слишком близко.

Дома, в Азгароте, было много выродков – чересчур много, как считали сами жители, – но хотя их и не притесняли так, как в менее просвещенных областях империи, где Цепь приобрела больше власти, это еще не означало, что барон готов был пригласить кого-то из ведьморожденных к себе домой. Вовсе нет. Добрые люди всегда с подозрением относились к этой породе, а то и просто избегали встречаться с нею, что вполне понятно, поскольку эти существа – настоящие чудовища. И даже если их признавали чисторожденными, это была всего лишь жалкая попытка оправдать выродков, как тонко намекнул Доминго Люпитере, когда они наконец оправились от скандала, в который свояченица их втянула. В ответ Люпитера высказала все, что думала о высших формах жизни, которые мог бы олицетворять собой Доминго, правда он уже не помнил, как именно она его назвала – то ли пустельгой, то ли выхухолью. Она, Люпитера, всегда любила хлесткие выражения и, проведя лучшие молодые годы по ту сторону сцены, несомненно, составила для себя богатый словарь.

Выдавив из непослушного мочевого пузыря слабую струйку в фарфоровую утку, Доминго подумал, что́ свояченица сказала бы про него теперь, когда он, рискуя жизнью, спас ведьморожденную, да притом еще и непорочную? Не то чтобы у него был большой выбор… Но тут вмешался внутренний голос, которому барон позволял брать слово только в ночные часы. Конечно же, у него был выбор. Он мог предложить анафеме пройти по длинному мосту с низкими перилами. И если бы хватило мужества признаться… Он всегда твердо верил, что смерть – это конец всех проблем, а не начало новых, и редко задумывался, посылая солдат на верную гибель. Разумеется, умереть с гордо поднятой головой куда лучше, чем заключить постыдную сделку с монстром…