Ганнибал стрельнул в меня взглядом, кивнул и продолжил ставить в холодильник скоропортящиеся продукты.
— Ты поговоришь со мной? — спросил я вкрадчиво.
— Сейчас некогда, — ответил Лектер будничным тоном, без какого-то бы оттенка угрозы или недовольства, и я сделал вывод, что мы как минимум не играем с ним в молчанку.
— Что вчера было? — спросил я, будто не слышал его слов.
Но на это Лектер не отреагировал вообще никак. Даже не вздохнул. Расставил всё в холодильнике, отставил пакет на стол и направился в гардеробную.
— Ганнибал?.. — позвал я ему вслед.
Ничего.
«Ну ладно, — подумал я. — Он со мной говорит. Может быть, надо просто не поднимать эту тему и всё? Хотя я, конечно, и натерпелся из-за его выходки… Но ладно, постараюсь выкинуть это из головы, если так надо».
Лишь с высоты обретённого позже опыта я могу теперь воскликнуть: «О Всемилостивый Господь, почему ты не вложил в мою дурную голову понимания, насколько сильно я заблуждался, думая так!», но тогда мне было не на что опереться и я, как слепой котёнок, просто тыкался куда попало, пытаясь отыскать носом края коробки под названием «Лектер»…
Итак, опрометчиво решив, будто у нас с Лектером всё в порядке и былые обиды забыты, я вернулся обратно к просмотру телевизора, преспокойно поджидая, когда Ганнибал приготовит ужин. Сомнений в мою душу не закралось даже тогда, когда я с удовольствием этого ужина наелся, и когда Ганнибал ел за столом напротив, с интересом читая при этом какую-то книгу и от того не беседуя со мной.
Сомнение закралось позже. Когда Ганнибал куда-то подевался из мест, характерных для его обитания, после чего я нашёл его — внезапно — в подвале, сидящим в пластиковом кресле под лампой и читающего под монотонную возню включенной сушилки для белья.
— Ты чего тут?.. — с улыбкой спросил я, осторожно спускаясь к нему по лестнице.
Он поднял своё чётко очерченное скулами лицо и тоже слегка улыбнулся, жутковато в свете одной яркой лампы, но это была одна из его фирменных улыбок и мне она неизменно нравилась, как и остальные.
— Да так, — сказал он просто.
— Милый… — начал я, присаживаясь на стоящую в безмолвии стиральную машину.
— Бельё высушилось, — заметил Ганнибал, поднимаясь на ноги и откладывая книгу.
— Я хотел просто сказать… — бормотал я, пока он, вооружившись огромной ёмкостью, открывал дверцу сушилки, нырнув на корточки вниз.
— Держи, это твоё, — всучил он мне одну из моих рубашек.
— …сказать, что если тебе вчера показалось, то ничего такого там не было, — настойчиво поговорил я, схватив рубашку. — Просто, чтобы ты знал. Это был дружеский жест.
Вытряхнув из сушилки всё бельё, Ганнибал, держа корзину с ним в руках, ногой прикрыл дверцу, после чего поднялся на ноги.
— У нас всё в порядке?.. — спросил я.
— Да. Майка твоя, — разбирая вещи дальше, сказал он, вешая мне на плечо майку.
— Можно, я обниму тебя?..
И вот попытавшись обнять его, я, наконец, и начал догадываться, что ни черта-то у нас не в порядке. С края сушилки упала корзина. Не успел я повиниться в неуклюжести, как Лектер без единого слова юркнул на пол, собрал с пола только что высохшее после стирки бельё, закинул с порцией средства для стирки в стиральную машинку и включил её, чтобы перестирать всё заново.
Он взял свою книгу и сел обратно в кресло.
— Милый… — тихонько начал я. — Ты придёшь в спальню?
Ганнибал спокойно посмотрел на меня и, оставив меня в неловкости, открыл книгу и начал читать.
— Милый… — упавшим голосом пробубнил я.
— Скорее всего, — пообещал Лектер, переворачивая страницу. — Пожалуйста, иди.
Я поднялся наверх по лестнице один в большой дом, а он там так и остался. В спальню он не пришёл и где спал — не понятно.
Сейчас я могу сказать, что продолжался этот накатывающий волнами дурдом несколько дней. Тогда же он продолжался из часа в час, из минуты в минуту, из секунды в секунды. Мне никто ничего не говорил, я ничем не мог ни на что повлиять; я мог его обнимать, целовать, бить, трахать, отрезать ему пальцы, жечь его книги, делать всё что угодно — это его никак не задевало. Он ни на что не реагировал по-настоящему, и такое тотальное равнодушие понемногу начинало пугать. Это была изощрённая сперва почти неощутимая пытка, из которой я совершенно не видел выхода, как бы ни хотел я его найти.
Самая тотальная задница была в том, что за последние месяцы я влюбился в него так сильно, как даже и не думал, что умею, и теперь, несмотря на всю его жестокость, я хотел во чтоб это мне ни стало вернуть его себе такого, каким я знал, он может быть.
На третий день мне ненароком пришло в голову, что, может, всё уже кончено и я зря бьюсь лбом в закрытую дверь. Эта мысль буквально заставила меня испытать ужас. У меня в голове не укладывалось, что я могу не быть с ним, что вся эта эпопея с женитьбой закончится лишь тем, что мы разбежимся…
Когда вечером третьего дня я пытался уснуть один в спальне, эти размышления достигли своего апогея: так паршиво мне давно не было. Будто тебе четыре года, и вдруг мать говорит собирать вещи и идти жить на улицу, раз ты не умеешь себя вести; от этого жутко и страшно, и мать такая равнодушная, и ужас парализует так сильно, что не можешь вымолвить ни слова.
Я был готов пойти и разыскать Ганнибала, но, каждый раз вспоминая его спокойный без помпезности тон, я не решался. Я боялся удостовериться в том, что он навсегда потерял ко мне интерес, какой бы ни была невинной та сцена, свидетелем которой он стал. Тогда бы я мог бесконечно оправдываться перед ним, но в этом бы не было никакого смысла, если ему всё равно, существую ли я вообще. Ровно тогда, когда я сам глубоко в него вляпался, вдруг он просто меня разлюбил и я ему больше не нужен?
Очень, очень долго и тошнотворно я мучил себя этими мыслями, а Лектер как-то не спешил меня в них разубеждать.
Днём четвёртого дня я едва не расплакался перед студентами. Едва успев сдержаться, я накарябал им на доске мелом тему занятия, сказал, чтобы что-то писали, и улизнул в подсобку, а там, уже плюя на всё от своей безысходности, заревел, зажимая рот рукой. Я слишком нервничал тогда, любая чушь, как упавший со стола листик, могла вывести меня из равновесия.
Одним из скверных обстоятельств всей этой ситуации была одна маленькая деталь, которую я и сам не сразу вспомнил, но которая имела место быть в действительности. Тогда, когда мы говорили с Аланой в уединённом месте, после чего она и поцеловала меня в щёку, в голове моей мелькнула мысль: а не поцеловать ли её самому и не в щёку, а куда-нибудь вроде губ?
В своё пусть хилое, но оправдание я могу сказать, что в свои телодвижения я не вкладывал никакого особенного смысла, кроме переполняющего меня удовольствия бытия супругом Ганнибала; поцеловать Алану было всё равно, что поцеловать целлофановый пакет. Но поцелуй я её в действительности и узри это Ганнибал, не знаю, были бы у нас какие-то отношения, но вот голову бы мне оторвали сразу до выяснения обстоятельств.
Всё-таки, какими бы тщедушными отговорками мои оправдания не выглядели, мне всё равно кажется, что между нами всё было совершенно мило и безвинно. Утешение слабое, но хоть кто-то из нас с Лектером был в этом уверен твёрдо.
Спустя сколько-то там дней, в течение каждого из которых я не оставлял попыток донести свою невиновность до сознания Лектера, я осознал, что больше это не выдержу. Меня уже в прямом смысле слова трясло от собственной беспомощности.
Вернувшись домой в тот вечер, я целенаправленно дождался возвращения Ганнибала и как только смог — поймал его. Сначала я хотел поговорить по-хорошему, спокойно, как сильный и уверенный в себе мужчина, но потом нервы взяли своё: я захлюпал носом, бормоча в стопятитысячный раз, что «ничего не было». Ганнибал, хоть и смутился от моих слёз, но хотел уйти, но на этот раз я был переполнен решимостью разобраться во всём до конца и вцепился в него мёртвой хваткой.
