***

— Кровь! У тебя кровь! — Танька кричала не переставая и с ужасом смотрела на пятилетнего мальчишку, в чью ладонь вонзился осколок от бутылки. Женька так быстро бежал, играя в догонялки, что споткнулся и упал, а когда поднялся, обнаружил, что кожа стёрлась до крови из-за того, что он проехался по асфальту ладонями. А ещё торчал небольшой осколок зелёного стекла. Видимо, кто-то разбил бутылку. Танька орала благим матом. Женька больше испугался того, что она в такой панике. Прибежала мать девочки и тоже переполошилась. Его трясли, куда-то повели. А он держал перед собой ладошку, смотрел на мутное стёклышко, видел, как капает на асфальт густая липкая кровь, и становилось до ужаса страшно. Почему они все так кричат? Неужели это чёртово стекло нельзя вынуть?

***

— А-а-а-у-у! Два! — вдоль спины горел новый след. — Сэр, не надо! Остановитесь! Больно!

— Насколько больно? — стоп слова Павел не услышал. Ситуацию он держал под контролем. Две тёмно-розовые полосы взбугрились на нежной коже спины парня. Павел знал, что это болезненно, но такие удары были практически безопасны. Целостность кожи не нарушалась.

А вот такой голос Пашки Женьку уже настораживал. Он знал, что его Верхний может сам уплыть оттого, как его саб орёт при порке. И Женька порой терпел ради того, чтобы Никольский просто наслаждался его стонами, криком, воем, метаниями, его несдерживаемыми бурными эмоциями. Иногда кричал специально громче, хотя мог бы вести себя потише. За всё время их совместного проживания стоп-слово Женька выкрикнул лишь раз. Видимо, Пашка сообразил, какой силы удар его сабмиссив уже не может вынести, и после этого случая мальчишке больше не пришлось выкрикивать «красный». Он не стал придумывать какое-то особое обозначение. Он любил этот цвет. Красный очень шёл Павлу. Женька именно поэтому выбрал такое распространённое среди тематиков слово, после произнесения которого Верхний должен был прекратить воздействие на нижнего.

Павла заводили Женькины поскуливания, причитания и просьбы остановиться. Он отрывался на нём с его согласия, даря тому болезненное наслаждение, улетая с этой земли сам. Всё вокруг для него переставало существовать. Он видел только своего мальчишку, орущего и извивающегося, слушал его охрипший от криков голос и звуки от ударов девайсов о тело. От этого возбуждение накатывало такой мощной волной, что потом он ебал Женьку так, что у самого перед глазами всё плыло. В конце награждал его нежными поцелуями и шёпотом, что его котёнок в такие моменты самое красивое в мире создание и что с красными полосами и пятнами на спине и заднице он выглядит потрясающе сексуально. Павел растворял в себе Женьку всего без остатка, а мальчишка хотел раствориться в нём, перестать существовать в этом странном, непонятном для него мире, чтобы возродиться в том, который дарил ему его мужчина.

— Я смогу… ещё, — выдохнул Женька, представляя, как Павел сейчас смотрит на него, обнажённого, и взгляд этих самых красивых в мире глаз затуманивается. Он словно сам в такие моменты открывался Женьке. Павел переставал прятать от себя и от него свои эмоции. Он выпускал наружу своего «зверя», который пугал Женьку до дрожи в коленях и онемения языка и который ещё больше восхищал. Рядом с подсознательным страхом, которым было почти невозможно управлять, всегда плескалась отчётливая мысль, что этот сильный мужчина не причинит ему вреда, что будет о нём заботиться, что растерзает за него. Обязательно приласкает, внимательно заглянет в глаза и спросит, как Женька себя чувствует.

Иногда Павел ставил к стене напротив большое зеркало, чтобы Женька мог видеть, как мужчина замахивается, как летит навстречу ударный девайс, как смотрит при этом на него его Верхний. И тогда член наливался приятной тяжестью. И даже когда парню завязывали глаза, он представлял себе эти почти чёрные от страсти омуты.

— Три-и-и! Блядь! Желтый, Сэр! — Женька задыхался, на лбу выступил пот.

Павел подошёл к нему. Заботливо оглядел, вытер пот со лба, который скатывался и заливал глаза.

— Расслабься, ты очень напряжён, — Павел лёгкими касаниями погладил спину там, где не было алых полос. Прикосновения были приятными, хотя чувствительность кожи после флагелляции снизилась. Затем руки огладили упругие ягодицы. Мужчина пальцем нажал на анус, помассировав его. Женька застонал — стало очень хорошо. От такого сильного воздействия, а может, больше от страха, даже эрекция прошла.

— Так нравится? — опять пальцы внутри, и снова горячая волна удовольствия.

— Да-а-а.

— Я не так сильно бью. Крови не будет. Потом в зеркало посмотришь, второе тебе подержу, чтобы смог увидеть спину. Ты доверяешь мне?

— Доверяю, — пальцы внутри вытворяли чудеса, просунутая под него рука сжала напрягшийся член.

— Котёнок, я заинтересован в том, чтобы не причинить твоему здоровью вред. Ты это понимаешь?

— Понимаю, — что он говорит? Какой вред? Только бы не останавливался. Вот так, хорошо, нет, просто обалденно… когда он так ласкает. Нежные поцелуи в шею, загривок. М-м-м!

— Но ты должен усвоить урок.

— А? Какой? — о чём он вообще?

Женька уже перестал обращать внимание на боль, которая быстро прошла, переключившись на ощущения в анале и на члене.

«Ещё немного. Ну давай же. Хочу кончить с твоими пальцами в моей заднице и рукой на члене», — единственная поглотившая парня мысль.

— Блядь! Ну за что?! — Женька возмущённо обматерился, снова ощутив пустоту внутри себя.

— За ложь, — холодный голос Павла заставил вздрогнуть, а последовавший за ним удар ещё сильнее обжёг спину.

— А-а-а! У-у-у! Сука! Четыре!

Уже похрен было, что он дерзит Верхнему. Он даже не слышал, что матерится. Это вырвалось само по себе. Плеть воздействовала не столько на поверхностные, сколько на более глубинные слои кожи, но Женьке казалось, что с него сдирали кожу вообще.

— Пять! — слёзы брызнули из глаз. — Есть кровь, есть! Я не верю, что нет!

— Почему ты так её боишься?

— Шесть! Бля! — дыхание сбилось, пот покрыл всю спину. Стало жутко жарко. Мышцы сводило судорогой от напряжения.

— Они все кричали, что у меня кровь. Семь! У-у-у!

— Говори. Не молчи. Что страшного в небольшом порезе? От этого не умрёшь. Ты боишься смерти?

— Восемь! Чёрт! Нет, не боюсь… Хотел умереть… Тогда было не страшно.

— Когда?

— Девять! Су-у-у-ка! Когда мать орала, что я подстилка… что она меня ненавидит… что проклинает тот день, когда меня родила! — Женька выкрикивал это, захлёбываясь слезами. Они лились и лились.

Мать звонила совсем недавно, а он даже Пашке не сказал, не хотел его снова расстраивать. Но мужчина, видимо, всё равно понял, потому что утром обеспокоенно всматривался в Женькино лицо, сказав, что это всего лишь сон, и они его вместе прогонят. Значит, опять стонал во сне.

— От небольшой потери крови никто не умирает, Женя. Ты меня хорошо слышишь?

— Да, — всхлипы мешали говорить.

— Настолько больно, ты поэтому плачешь?

— Нет. Не поэтому. Я её ненавижу! Мне обидно. И его тоже ненавижу. Десять! Господи! — титаническое напряжение в мышцах словно разрывало их, на спине будто плясала лава.

— Тебе надо выплакаться. Не держи всё в себе. Кричи, котёнок. Я тебя люблю. Очень люблю.

Новый удар выбил из него новый вопль, все данные себе обещания не распускать сопли, а дать Павлу возможность полюбоваться им, были забыты. Женька выл, слёзы лились уже градом. Перед глазами стоял образ матери, которая кричала на него. За что она его так ненавидела? Только за то, что он не такой, как все? Не стал пай-мальчиком и не гулял за руку с девочкой, а связался с Серёгой? За то, что он извращенец-мазохист, готовый терпеть унижения от неё, от Серого, физическую боль от Павла? Терпеть и даже кайфовать, когда боль не настолько сильная, как сейчас. А сейчас она разрывала сознание, сметала все границы разумного, пульсировала ярким красным пламенем, а перед глазами стелилась мутная пелена. Женька уже ничего не видел. Боль заполонила всё.