— Значит, я тебя отнесу на руках, как невесту, — пошутил Павел, решив быть с парнем терпеливым и обратить всё в шутку, понимая, что Женька сегодня слишком сильно переволновался.

— Я не девчонка! — возмутился Полунин и даже стукнул Никольского в грудь.

— Но ресницы намазал.

— Я не… — Женька густо покраснел и отвернулся, пытаясь спрятать лицо.

— У Маринки тушь взял?

— Ну… — Полунин ссутулился, засунул руки в карманы и поддел носком кроссовка камушек.

— Женя, когда я спрашиваю, будь добр отвечать на мои вопросы, — Павел взял мальчишку за подбородок.

— Да, у неё, — признался тот. — Я правда выглядел как пидовка? — Женька посмотрел жалобно, затаив в глазах обиду.

— Я тебе говорил, что, если подкрасить только светлые концы, тебе идёт. Тогда почти не заметно, просто ресницы кажутся длиннее. Нормально всё, — приободрил Павел.

— Я очень похож на девушку? — не унимался Женька.

— Ты это уже спрашивал раз эдак…

— Так похож? Тебе бы хотелось, чтобы рядом была девушка? — Женька снова начал заводиться.

— Я парня выбирал, — отрезал Павел.

— Я вот не девушка, — сокрушённо покачал головой мальчишка.

— И даже не невеста, а уже как муж, — Пашка взял холоднющую руку парня и поднял её поближе к свету фонаря. Мелкие бриллианты на кольце на безымянном пальце правой руки приветливо сверкнули, а Женька сразу заулыбался и заявил:

— Тогда неси меня!

Тут же запрыгнул Пашке на спину, обхватив его руками и ногами. Такие быстрые перепады настроения парня были для Никольского не в новинку. Пашка часто всё обращал в шутку, старался отвлечь Жеку от самокопания, а если тот заводился слишком сильно и истерик было не избежать, рыкал так, что мальчишка сразу прикидывался паинькой, но часто после этого делал вид «всемирной скорби». Обиженного страдальца надо было приласкать, и тогда он успокаивался и снова цвёл.

Можно было пойти и другим путём. Жека недвусмысленно напрашивался на наказание. Взять и честно сказать: «Выпори меня», — он частенько не мог. Жутко комплексовал по поводу того, что ему нравится боль. Он делал всё, чтобы рассердить своего Верхнего. Когда Павел сообразил, в чём дело, то попросту разыгрывал, что очень недоволен действиями своего нижнего. К чему придраться, можно всегда найти. Женька получал трёпку и после этого приходил в душевное равновесие. Пашке было трудно уразуметь, что Жека находит такого волнующего в наказании, настоящем или мнимом, но как-то услышал трёп своего мальчишки по телефону с кем-то из подруг.

«Он меня выпорол! Ты не представляешь, как мне сейчас хорошо! — делился Жека. — Тело такое лёгкое. Я в сабспейс улетел! Он меня трясёт, зовёт, а я почти в отрубе. Если бы он был ко мне равнодушен, то не дотрагивался бы до меня вообще, не сёк, не порол, не связывал. Он не любит близких контактов с людьми, всегда держится на дистанции. Прикасается только к очень близким, а чтобы выпорол… Бли-и-ин! Он меня любит!»

Пашка был в ступоре. Оказалось, что для Женьки «наказывает, шлёпает» и «неравнодушен, любит» — это синонимичные понятия.

Пашка иногда дико возмущался, что вокруг него одни мазы, но, опять же, он вычитал, что в процентном соотношении их больше. К тому же быть мазом выгоднее, ибо общество их жалеет, а садистов осуждает. Так что садисты частенько прикидываются бедными-несчастными «жертвами», что, например, делала его мать или что порой практиковал Серёга.

— Солнышко, ну что же ты хочешь? Мазохисты на тебя как мухи на мёд слетаются. Кто их ещё будет мучить, как не садист? Ты думаешь, что они всё это осознают? Большинство людей в себе все эти наклонности даже не подозревают. Ты сам же подсознательно ищешь свою противоположность, — пыталась успокоить друга Маринка.

— Выбешивают они меня иногда, — ворчал Пашка. — Ноют, прибедняются, манипуляторы ещё те. Не сделали что-то они, а виноват ты: не напомнил, не предупредил, вовремя не сделал втык, впрок не выпорол. Ещё и знакомым пойдут жаловаться и показушно страдать. Дофига вокруг меня таких вертится. Ты будешь полным говном, а они — великими страдальцами.

Жека «страдал на люди», иногда забавно стенал прямо тут же, дома, жалуясь на Никольского самому Никольскому, что приводило того в недоумение, а иногда прорывало на ржач. Охал по многочисленным знакомым и очень любил, когда ему сочувствуют. «Паша наказал меня за дело. Я сам виноват», — сокрушённо вздыхал он.

Бывало, Никольский за него огребал от не разобравшихся друзей, удивлялся, что, оказывается, он Женечку сильно наказал, но сам об этом не знал. Женька же плёл сказки, что это друзья не так его поняли. Пашка рычал, что «какого хуя кто-то лезет в его жизнь» и что «не намерен ни перед кем отчитываться». Полунин покладисто шмыгал носом под дверью закрытой комнаты, а потом покорно шёл подлизываться. Пашкины эмоции его всегда заводили. Он сыпал ими не так щедро, как некоторые, и не срывался мгновенно, но уж если доходил до точки кипения, то не щадил. Тогда клочки летели по закоулочкам. Серёга, сам же выбесив Никольского, даже не куря, нервно дымил в сторонке, когда тот уже припечатывал его словами, против которых у Короля не находилось аргументов.

Жека, не будь дураком, старался не выводить из себя своего Верхнего слишком сильно. Если он видел, что буря надвигается, то тут же благоразумно прятался в какой-нибудь уголочек или таскался за Пашкой и ныл до тех пор, пока тот не переставал громыхать. При этом Полунин обзывал себя всякими уничижительными словами, соглашался, что он провинился, виноватым, однако, выглядел с большой натяжкой, но это мало волновало как Пашку, так и самого провокатора. Всех больше устраивал итог: спустив пары, они успокаивались, и дома воцарялась тишина, правда, часто разрываемая уже не наездами и оправданиями, а подозрительными стонами.

Так парни в тот вечер и дотопали до квартиры под ворчание Никольского, что Женька явно откормился и заметно потяжелел. Или просто Паша сегодня устал? «Муж» же пришёл в восторг, что его катают, хихикал, норовил ухватить Пашку губами за ухо и лез ему за шиворот ледяными руками.

Пока парни раздевались, позвонил Серый — узнать, как они добрались и нашёлся ли Жека. Пашка его успокоил, что у них все дома, и пожелал Серёге того же. Тот заржал и попросил дать на минуту трубку Жеке. Спрашивать, о чём парни говорили, Пашке бы не пришлось, ибо Полунин стоял тут же, а Серый, как всегда, вещал «по секрету» всему свету.

— Захуя ты смысля, придурок? Совсем от рук отбился! Пашка за тебя волновался. Подумаешь, кнут у меня увидел. И что? Я же тебя им не бичевал. И тогда бы было всё нормально, если бы ты не трепыхался.

— Да пошёл ты, сволочь! — выкрикнул Женька, тут же побагровев от злости, вспомнив не самые приятные моменты одной из их игр. Он испуганно посмотрел на Пашку, размышляя, слышал ли тот слова Серёги.

«Вот и ответ», — подумал Павел и сделал незаинтересованный вид.

— Чё ты орёшь-то сразу, псих? Вообще уже спокойно разговаривать разучился. Я тебя завтра погулять хотел позвать, — примирительно меж тем сказал Короленко.

— Я работаю, — буркнул Женька.

— А, ну да, Пашка сказал… я забыл. Ну ладно, в следующий раз. Недельки через две-три приеду. Повторим.

— Минута истекла, — Пашка перехватил телефон у Женьки. — В душ иди и за стол. Серёга, извини, мы ужинать собираемся. Давай завтра созвонимся.

— Конечно, семейный ужин, — проворчал Серый. — Ладно, не буду отвлекать.

— Приятных снов, — пожелал Пашка и отключился.

Ужин прошёл почти в тишине. Женька устал за день и уже клевал носом. Пашка сам помыл всю посуду, вытер руки и сказал:

— Пойду по работе кое-что сделаю, а ты ко сну готовься.

Женька, согласно кивнув, уселся в кресло и принялся тыкать что-то в планшете. Он часто так отдыхал. Иногда просачивался к Пашке в комнату на цыпочках, и если видел, что тот занят, то замирал возле дивана. Если Верхний молчал, не обращая на него внимания, и продолжал свою работу, то парнишка нырял в постель и снова возился со смартом или планшетом, иногда засыпал прямо с наушниками.