– Привет, – вырвалось у Цинтии.
– Будем на «ты»?
– Я думаю, что да.
– Отлично. Ты любишь танцевать?
– Не знаю даже… В детстве любила. А теперь больше люблю смотреть на танцующих.
– Уже неплохо.
– А ты, как я понимаю, танцуешь?
– Ага. И тебя научу, если захочешь.
– Подумаю …
– Только не думай слишком долго.
– Почему?
– Чем больше думаешь, тем больше сомневаешься. А чем больше сомневаешься, тем больше тревожишься. Тревога забирает у организма силы, что ведёт …
– Я согласна!
– Здорово! Вот теперь можно и поговорить, – весело подытожил брюнет, усаживаясь напротив Цинтии.
Они заказали у проводника кофе и продолжили изучать друг друга, изредка отвлекаясь на мистерию жаркого летнего дня, сопровождавшую их от станции к станции. Поезд то набирал скорость, то замедлял движение возле небольших полустанков, не позволяя глазам окончательно привыкнуть к одному зрительному ритму. Им обоим казалось, что поезд везёт их в какую-то новую жизнь, абрис которой уже проступал в стилистике фраз, характере жестов, частоте взглядов, помогавших им понять друг друга. К ним больше никто не подсаживался, и в этом случайном уединении легко можно было заметить тайную волю судьбы. Быстро опьянённые друг другом, они переходили от темы к теме, думая, что всё время говорят про одно. Доверие меж ними росло с каждым новым словом и проторяло дорогу для самых неожиданных откровений.
– Мой учитель, который был немного философом, всегда говорил, что двадцать первый век станет веком тела и танца. Он был уверен, что слова перестанут играть для людей прежнее значение. «Научитесь понимать язык тела другого человека», – говорил он нам почти на каждом занятии. И ещё он говорил, что телесный язык древнее речи, а потому может охарактеризовать человека намного точнее. А ты как считаешь? – серьёзно посмотрел на Цинтию брюнет.
– Хм… Я не думаю, что люди разучатся говорить, читать, писать… Да и речь не упрощается, как трубят интеллектуалы, а перерождается понемногу, избавляется от лишнего. Я хочу, чтобы человек хорошо говорил на многих языках.
– А я очень сильно хочу научиться говорить с тобой на одном языке.
Через полтора года после этого разговора они поженились.
11.
Цинтия отменяла концерт за концертом, выступление за выступлением. Теперь ей совсем не хотелось начинать утро с игры на арфе, как делала она все последние годы. Арфа стояла возле окна и Цинтия, не поднимаясь с кровати, глядела сквозь её жёстко натянутые струны в новый, пугающий своей предсказуемостью, день. Иногда она курила, сбрасывая пепел прямо на паркет, и прислушивалась к ускоряющейся вибрации сердечной мышцы.
Со временем она стала бояться ранних телефонных звонков, неожиданных стуков в коридоре, детского плача за стеной и даже ночного шума дождя, который прежде так любила. Майский бог теперь навещал её очень редко и почти ничего не говорил ей. Когда-то внутри Цинтии всегда звучала музыка и отчаянно просилась на нотный лист, но сейчас музыку вытеснили безысходные мысли, съедавшие ростки гармонии, едва те успевали явиться на свет.
Друзья часто звонили Цинтии и заходили к ней, но это мало что меняло. Посещала она и психолога, пыталась быть с ним откровенной, участвовала в расстановках и рисовала. Это на время отвлекало её от привычной пустоты. Однако состояние отчуждённости и эмоционального паралича никуда не девалось и лишь затаивалось на время, чтобы набрать ещё большей силы. Впрочем, нельзя было сказать, что Цинтия окончательно утратила интерес к движущейся вокруг неё жизни. Просто она, сама того не сознавая, обиделась на жизнь, на судьбу и на тех людей, которые не могли вместе с ней разделить эту бесконечную обиду.
По выходным она лишь невероятным усилием заставляла себя встать с постели, умыться и расшторить окна. Бывало, что она задерживалась у какого-нибудь окна подолгу, отрешённо разглядывая угол соседнего дома или шпилястую колокольню далёкой церкви. Городской пейзаж ничем её не вдохновлял и только поднимал в груди ещё большую тоску, которая со временем переросла в болезненное наслаждение. Цинтия долго не теряла способности глядеть на себя со стороны, но с течением времени этот взгляд становился равнодушнее и тусклее. Если бы Цинтия жила в античные времена, то решила бы, что внутри неё поселился демон меланхолии. Но она была нашей современницей, а потому точно знала, что пребывает в состоянии глубокой депрессии, охватившей не только её, но и всё то общество, которое её родило и воспитало.
И так, день за днём внешний мир Цинтии становился всё меньше и всё более угрожал её внутреннему миру. Любимым писателем Цинтии в эти невыносимые дни стала Эльфрида Елинек. Она курила и читала Елинек, варила кофе и читала Елинек, говорила с подругой по телефону и читала Елинек, слушала музыку с ноутбука и читала Елинек… Только Елинек могла теперь выразить её отношение к себе и той действительности, которую она искусно придумала, окружённая со всех сторон стеной одиночества.
12.
Андрей, муж Цинтии, перевёз свою жену в просторную квартиру с недавним ремонтом. Жизнь стала радостно набирать обороты. Он участвовал в фестивалях и телевизионных шоу, замысливался над открытием своей школы танца; она тем временем понемногу узнавала музыкальную жизнь города, оттачивала мастерство игры и всё больше уверялась в своём высоком призвании.
Они быстро нажили общих друзей и обросли полезными связями. Поразительно легко удавалось им притягивать и располагать к себе людей, что у одних вызывало тайное восхищение, у других – неприкрытую зависть. Впрочем, Андрею и Цинтии некогда было оглядываться по сторонам и делать выводы. Им всерьёз казалось, что река удачи подхватила их супружеский чёлн и понесла его на своей мягкой волне в славное будущее. Они мало бывали дома, но их часто можно было увидеть вместе на светских вечеринках, театральной премьере или открытии выставки одного из друзей-художников. Их фотографии стали появляться в популярных глянцевых изданиях. Журналисты охотно брали у них интервью, так как молодожёны без стеснения отвечали на самые пикантные вопросы и не боялись противопоставлять своё мнение общественному.
Полные энтузиазма и больших надежд встречали они каждый новый день, быстро завтракали и разлетались в разные стороны, чтобы не упустить очередного шанса стать успешнее и популярней. Сама эпоха поощряла их желания и, по сути, не оставляла места ни для каких других. Оба они думали, что живут во времена безграничных возможностей, которые без промедления нужно использовать, пока их ещё лучше не использовали другие. Однако при всей внешней схожести стремлений, внутренние мотивации супругов разнились. Андрея вело вперёд желание славы и ярких переживаний, Цинтию – беззаветное служение музыке.
Майский бог, везде незримо сопровождавший Цинтию, подсказывал ей как себя вести, во что одеваться, с каким настроением выходить на сцену. Со временем каждое новое выступление Цинтии стало восприниматься её слушателями с особой благодарностью. И за пределами родного города она также радостно принималась публикой, быстро очаровывая своей игрой и большие сцены, и камерные залы. Её просили играть в филармониях и театрах, на уличных праздниках и в загородных виллах, во внутренних двориках старинных замков и на палубах роскошных лайнеров.
Как только Цинтия, облачённая в тунику и сандалии, начинала играть, собравшиеся замирали, и чарующие звуки арфы уносили их в древнюю Месопотамию и Элладу – в мир богов, героев и чудес. Музыка Цинтии незаметно выводила слушателей из того духовного тупика, в котором они все оказались благодаря унылому прагматизму и бесплодному себялюбию нашего времени.
В одну из счастливых супружеских ночей – после объятий, поцелуев и жаркой истомы во всём теле – Цинтия услышала во сне мелодию, которую утром ей удалось записать по памяти, а затем и сыграть. С тех пор она стала писать музыку для арфы, а чуть позже и слова песен. Когда же к этим двум талантам присоединился и певческий, Цинтия окончательно уверовала в своё высокое предназначение и каждую ночь, перед тем как уйти в сон, благодарила майского бога за столь щедрое покровительство.
