– Ничего страшного, просто иногда в дни больших процессов собирается много народа. Среди них встречаются идиоты, которые не прочь устроить скандал.

– Всем хочется поглазеть на нее, да? – спрашиваю я.

Джун кладет руку на мое плечо, я отстраняюсь.

Майк кивает, он все понял.

– Прости, – говорит она. – Да, люди захотят посмотреть на нее. Это элементарная мера безопасности. Даже при том, что упоминать твое имя в прессе и публиковать твои фотографии запрещено, лучше подстраховаться.

– Может, пойдем? – говорит Майк. – Уже почти девять.

– Да, вы правы, пора. Юристы нас ждут. Самое время выпить по чашечке чая, а если повезет – то и с шоколадным батончиком. Хочешь шоколадный батончик, Милли?

Я киваю, больше всего я хочу затолкать шоколадный батончик ей в глотку.

Лифт опускает нас на минус второй этаж, в самые недра этого здания. Тишина. Не следует меня волновать. Я и без того достаточно волнуюсь, полагают они. Джун проводит нас в комнату, там за большим прямоугольным столом сидят двое мужчин. Лампочки на длинной планке, они могут вызвать мигрень, а от мигающего света в дальнем конце комнаты она станет еще сильнее. В центре стола стоят чашки для кофе и чая, чашки из фарфора, как положено, для пластмассы нет оснований. Следователь в полицейском участке, где я давала показания, сказал, что в полиции используются пластиковые чашки из соображений безопасности – пластик не бьется, детка.

Помню, что я подумала – кипятком-то ошпарить это не помешает.

Мужчины встают из-за стола, пожимают руку Майку. Государственные обвинители – таков их официальный титул. Интересно, их назначили или они сами вызвались. Может, тут нет отбоя от желающих, все хотят поучаствовать в одном из самых громких процессов за всю историю. Их работа – обвинять, убедить судью упечь тебя за решетку.

Чистая формальность, сказали они. Дело в шляпе. Прямая дорога в тюрьму, билет в один конец. Как ни крутись – не выкрутишься. Выход один – выхода нет.

И это все из-за меня.

Я не разобрала их имена, пусть будут Тощий и Толстый, так легче запомнить.

– Ну что, начнем? – спрашивает Тощий.

Джун начинает с отчета о том, как я «адаптировалась» в приемной семье, а также освоилась в новой школе. Майк иногда вставляет слово-другое, хвалит меня. Все под впечатлением от того, как хорошо идут мои дела.

– Бессонница не беспокоит? – спрашивает Джун.

– Нет, нисколько, – отвечаю я.

Ложь.

Майк бросает на меня быстрый взгляд, он ожидал иного ответа, но ничего не говорит. Поведение заинтересованного лица. Ему выгодно, чтобы дела у меня шли хорошо или казалось, будто они идут хорошо. Интересно, ему тоже достанется, если всплывет, что я ничем не лучше тебя?

Жирный описывает в деталях ход судебного разбирательства, говорит, что в случае необходимости меня привезут за неделю посмотреть видеозапись моих показаний, сделанную в полицейском участке.

– К тому времени нам будет ясно, какую линию защиты выбрали адвокаты и, разумеется, как нам ее поломать, – говорит он.

Откидывается на спинку стула. Сцепляет пальцы-сосиски, кладет их на живот. Доволен собой. Пуговицы на животе вот-вот отлетят. Я отвожу глаза в сторону. Мне противно его самодовольство. Он продолжает:

– Присяжным предоставят подробную информацию о твоем детстве. Им выдадут копии медицинских документов, в том числе заключение о тяжести твоих…

Он делает паузу. В комнате трудно дышать от слов, которые он не смеет произносить. Я смотрю на него, он принимает вызов и старается выдержать мой взгляд. Слегка кивает, мы смотрим друг на друга. Я не виню его, это обычная реакция. Я слышала, как медсестры в клинике обсуждали мои травмы. Думали, что я не слышу. Никогда не видела ничего подобного, сказала одна, и кто бы мог подумать, что это дело рук собственной матери, и эта мать – медсестра. Вот именно, ответила другая, именно поэтому они никогда не обращались в больницу, обходились дома, ты знаешь – у нее ведь никогда не будет детей. Ты говорила мне, что я должна особо благодарить тебя за эту услугу, которую ты мне оказала. От детей одни неприятности.

– Последний и, возможно, самый важный вопрос, который нужно обсудить, должна ли Милли присутствовать в суде, – говорит Тощий. – Боюсь, решение этого вопроса теперь зависит не только от нас, учитывая последнее развитие событий.

– Какое развитие? – спрашивает Джун.

– До нас дошел слух, что защита хочет задать Милли несколько вопросов, уточнить кое-какие обстоятельства.

В груди колотится. Почтовый голубь, у него к шейке привязана капсула, в ней спрятано важное послание. Он сидит в клетке, а другие летают на свободе.

– Какие обстоятельства? – спрашивает Джун.

– Пока нам не известно, я не считаю целесообразным строить догадки на этот счет, пока мы не удостоверимся, – ответил Жирный.

– А я считал бы целесообразным узнать об этом пораньше, – говорит Майк, посмотрев сначала на меня, затем на юристов. – Это же ставит Милли в трудное положение – неизвестность, о чем ее будут спрашивать.

У меня есть предчувствие, о чем. Плохое предчувствие.

– Согласна, – кивает Джун.

– Как я уже сказал, это совсем новые сведения, и защита держит свои карты в строгом секрете, – вступает Тощий.

– Похоже на последнюю соломинку, за которую хватаются адвокаты.

Нет, Джун, это не последняя соломинка, это главный пункт в том плане, который разработала ты, мама.

– Что касается Милли, то мы подготовим ее ко всем неожиданностям, которые могут возникнуть во время перекрестного допроса.

– Майк, – окликаю я.

Он смотрит на меня:

– Все хорошо, все будет хорошо.

В животе пусто, я же не завтракала, а к горлу подкатило, как будто сейчас вырвет. Сглотнуть. Не я ведь под следствием, под следствием ты. Это главное, что мне нужно помнить.

– Насколько велика вероятность такого допроса? – спрашивает Джун.

– Мы почти не сомневаемся, что защита захочет прибегнуть к этой схеме. Но окончательное решение принимает судья, с учетом наших рекомендаций, так что все не так мрачно, – отвечает Тощий. – У Милли есть право выбора: выступать по видеосвязи или – если мы полагаем, что она выдержит, – явиться в зал суда. Установят ширму, так что Милли не сможет видеть свою мать. На мой взгляд, присутствие Милли в зале произведет самое благоприятное впечатление на присяжных. Дети в суде всегда вызывают симпатию.

– Мне не нравится идея использовать Милли как наживку, – вмешивается Майк.

– Мне тоже, – соглашается Джун.

– Нравится вам это или нет, но так уж устроена судебная система, – отвечает Тощий. – В конечном итоге цель у нас одна, не надо упускать ее из вида.

Все согласно кивают, кроме меня, я сосредотачиваюсь на дыхании. Спокойно. Главное, чтобы они не догадались, что в уме я слышу, как ты хохочешь.

– А ты, Милли? Как ты считаешь? – спрашивает Джун.

Воспитанница. Тебе нравилось так называть меня. Довольно смело. А я? Ты давала мне уроки, хорошие уроки. Так что? Ты хочешь сделать из меня обвиняемую. ТЫ ТОЖЕ БЫЛА ТАМ, ЭННИ. Я громко отвечаю на вопрос Джун, стараюсь заглушить твой голос.

– Мы с Майком уже немного обсуждали эту тему и решили, что к началу суда я буду в форме и смогу прийти в зал, так будет лучше.

– Очень здравая позиция, – говорит Тощий, облизывая ссадину в углу рта. Мне становится неприятно, и я отворачиваюсь, смотрю на мигающий свет, но от этого начинает кружиться голова и учащается сердцебиение.

– Это похоже на необоснованный ура-оптимизм – если вы спросите мое мнение.

Да кто ж тебя спрашивает, Джун, кто?

– Мы все знаем, как ведут себя адвокаты, когда впадают в раж, – заканчивает она.

Комок в горле, хочется закричать. В ногах иголки, так крепко я прижимаю их к полу. Если бы я могла им объяснить, как это важно для меня: присутствовать в суде. Почему я должна вступить с тобой в борьбу. Я смотрю на Майка, умоляю глазами, прошу вмешаться. Он отзывается: