Вскоре послышались шаги на лестнице. Я постаралась сохранить спокойствие, вспомнить дыхательные упражнения, которые мне показал мой психолог, но голова все равно кружилась, и, когда она появилась на пороге, я уставилась ей в лоб, чтобы это сошло за зрительный контакт. Пора обедать, голос у нее мурлыкающий, сочный, с примесью ехидства, таким он мне и запомнился с тех пор, когда мы встречались в кабинете у социального работника. В клинике мы не встречались, ей не полагается знать правду, и такие ситуации, которые могли бы заронить в ней вопросы, исключались. Помню, она сразу вызвала у меня неприязнь. Такая самоуверенная пресыщенная блондинка, которую вынуждают терпеть под своей крышей чужого человека. Два раза за время встречи она спрашивала, надолго ли я к ним. Два раза на нее шикали.

Папа попросил позвать тебя, сказала она. Руки скрестила на груди. Оборонительная позиция. Я слышала, как персонал клиники давал пациентам клички в зависимости от языка их тела, навешивал ярлыки. Я тихо сидела, наблюдала, многому научилась. Давно это было, но я прекрасно помню слова, которые она сказала напоследок, перед тем как развернуться на каблуках, словно рассерженная балерина: ну, добро пожаловать в сумасшедший дом.

По ее запаху, сладкому и розовому, я вышла к кухне, фантазируя по пути, каково это, иметь сестру. Какими сестрами мы с ней были бы. Она вроде как Мег, а я будто бы Джо, две маленькие женщины[1], такие разные. В клинике мне сказали, что надежда – моя главная опора, она поможет мне преодолеть все трудности.

Я им поверила. Вот дура-то.

Первую ночь я спала в одежде. Шелковую пижаму, которую приготовила Саския, оставила нетронутой, взяла в руки только для того, чтобы убрать с кровати. Ткань скользит по коже. Сейчас я стала спать, но не всю ночь напролет, конечно. Я очень изменилась с тех пор, как мы с тобой расстались. Персонал в клинике мне рассказал, что первые три дня я вообще не разговаривала. Сидела на кровати, прижавшись спиной к стене. Смотрела перед собой. Молчала. Это шок, сказали они. Это гораздо хуже, сказала бы я. Что-то такое, что заползало в комнату каждый раз, когда я позволяла себе заснуть. Проползало в щель под дверью, шипело на меня, называло себя «мамочкой». Оно и сейчас так делает.

Когда не могу заснуть, я считаю не овец, а дни до суда. Я против тебя. Все против тебя. Двенадцать недель до этого понедельника. Восемьдесят восемь дней, все пересчитаны. Я считаю вперед, я считаю назад. Я считаю, пока не начну плакать, и продолжаю считать, пока не успокоюсь, и где-то в середине я начинаю тосковать по тебе, хоть и знаю, что это неправильно. Я собираюсь надо всем этим как следует поработать. Нужно все в голове расставить по местам. Каждая вещь должна быть на своем месте, раз меня вызывают в суд. А то легко сбиться, когда на тебя смотрят во все глаза.

В этой работе, которую я должна проделать, очень важную роль играет Майк. У них со специалистами клиники составлен целый план реабилитации, с еженедельными психотерапевтическими сеансами для подготовки к суду. У меня будет возможность обсуждать с ним все свои проблемы и страхи. Вчера он предложил назначить сеансы на среду, посередине недели. Я сказала «да», не потому, что хочу этих сеансов, а потому, что он хочет: думает, они мне помогут.

Завтра начинаются занятия в школе, и мы все собрались на кухне. Фиби говорит – слава богу, наконец-то, не могу уже дождаться, когда вырвусь из этого дома. Майк отделывается смешком, у Саскии грустный вид. За неделю я уже успела заметить, что у нее с Фиби не очень-то ладится. Каждая сама по себе, а Майк между ними как переводчик, как посредник. Иногда Фиби называет ее Саския, а не мама. В первый раз я подумала, что ее накажут, но нет, ничего. По крайней мере, я такого не видела. Чтобы они касались друг друга, тоже не замечала, а ведь, по-моему, прикосновения – признак любви. Конечно, не такие прикосновения, какие выпадали тебе, Милли. В клинике сказали, что бывают хорошие прикосновения и плохие прикосновения.

Фиби заявляет, что она пойдет повидаться с какой-то Иззи, которая только что вернулась из Франции. Майк предлагает взять меня с собой, познакомить нас. Она делает большие глаза: ты что, я же не видела Из все лето. Он настаивает: Милли полезно общаться с девочками, бывать в местах, где бываешь ты. Ну, ладно, – соглашается она, – только все равно это не мои заботы.

– Это очень хорошо с твоей стороны, – говорит Саския.

Фиби смотрит на мать сверху вниз. Смотрит долго-долго, пока не одерживает победу. Саския отводит глаза, на щеках выступает румянец.

– Я просто хотела сказать, что это хороший поступок, так я думаю.

– А тебя ведь никто не спрашивал, правда?

Я подумала, вот сейчас ей влетит – получит пощечину или чем-нибудь в нее запустят. Но нет, ничего такого. Только Майк подал голос:

– Пожалуйста, не разговаривай так с матерью.

Мы выходим из дома. На ограждении возле нашей подъездной дорожки сидит девочка в спортивном костюме, смотрит на нас. Фиби говорит: вали отсюда, вонючка, нечего тут сидеть, найди себе другое место. Девочка показывает ей в ответ средний палец.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Какая-то засранка вон из тех многоэтажек.

Она кивает в сторону высоченных домов по левую сторону от дороги.

– Ты вообще-то на меня не рассчитывай. Учти, в школе у меня своя жизнь.

– Хорошо.

– Чтобы срезать, нужно идти через наш сад, там ничего особенного, несколько гаражей и всякая ерунда, до школы путь получается короче.

– Когда ты обычно выходишь утром?

– По-разному. Обычно мы встречаемся с Из и идем вместе. Иногда заходим в Старбакс ненадолго. Но в этом семестре у нас хоккей, а я капитан команды. Поэтому буду выходить рано, чтобы успеть потренироваться, – фитнес и все такое.

– Ты, значит, здорово играешь, если ты капитан.

– Типа того. А что вообще с тобой стряслось? Где твои предки?

Невидимая рука сжимает мне кишки, стискивает все сильнее, не отпускает. К голове подкатывает. Успокойся, говорю я себе. Мы ведь репетировали эти вопросы в клинике, много-много раз.

– Мама ушла, когда я была еще маленькая. Я осталась с отцом, а он недавно умер.

– Да, блин, дерьмово.

Я киваю, больше ничего не говорю. Чем меньше слов, тем лучше, учили меня.

– Папа показывал тебе, наверное, эту дорогу на прошлой неделе. А вот здесь можно срезать, если идешь в школу, – она показывает направо. – Переходишь через дорогу, первый поворот налево, потом вторая улица справа. Отсюда минут пять, не больше.

Я хочу ее поблагодарить, но она уже смотрит в другую сторону, на лице появляется улыбка. Я смотрю туда же, куда она, и вижу девочку-блондинку, которая идет через дорогу навстречу нам и посылает воздушные поцелуи. Фиби смеется, машет ей, говорит – это Из. Она в шортах с рваными краями, сверкает загорелыми ногами, хорошенькая, как и Фиби. Очень хорошенькая. Они кидаются навстречу друг другу, обнимаются, начинают тараторить со скоростью сто миль в час. Вопросы, ответы, вынимают из карманов телефоны, показывают друг другу фотки. Вспоминают мальчиков, хихикают, потом девочку по имени Джасинта, Иззи говорит, какое она страшилище в своем купальнике, весь бассейн распугала, когда вышла плавать, все разбежались кто куда. Эта болтовня продолжается несколько минут, но они кажутся часами – мне не по себе от того, что меня не замечают. Иззи первая спохватывается и спрашивает у Фиби:

– Это еще кто? Новейший экземпляр в богадельне Майка?

Фиби хохочет в ответ:

– Ее зовут Милли. Поживет у нас какое-то время.

– Папаша, значит, опять за свое, он же вроде больше не хотел никого брать?

– Опять. Ты же знаешь, он не может устоять, когда встречается какая-нибудь заблудшая овца.

– Ты будешь учиться в Ветербридже? – спрашивает меня Иззи.

– Да.

– Ты из Лондона?

– Нет.

– У тебя есть бойфренд?