– А если я собьюсь или скажу что-нибудь не то?

– Не переживай заранее. У нас еще уйма времени, чтобы подготовиться. Поговорим об этом поподробнее завтра. Самое главное – помни, что ты не одна, что мы рядом. Договорились?

Я киваю, говорю «да». До поры до времени, думаю.

Когда Майк начинает, я понимаю, что он лучше больничного психолога, или, может, я просто лучше себя чувствую рядом с ним. Я хочу уйти подальше от прошлого. Да, именно так. Более того, я сопротивляюсь, не хочу расслабляться во время сеанса. Мои руки сжимаются в кулаки, он велит мне разжать ладони, сконцентрироваться на дыхании. Закрой глаза, откинь голову на спинку кресла. Он просит меня описать место, в котором я чувствую себя безопасно, я описываю. Его голос в ответ, тихий. Ровный. Успокаивающий. Вдох, выдох. Он просит меня напрячь руки и ноги по очереди, потом расслабить. Еще раз. Еще. Они наливаются тяжестью. Отпусти свой ум, пусть он идет куда хочет, куда его тянет.

Безопасное место исчезает. Появляется совсем другая картина. Образы становятся отчетливей. Мой ум кружит вокруг, вьется, пытается обогнуть их. Комната. Кровать. Темнота, тени деревьев нервно дрожат на потолке. Такое чувство, что за мной следят, темная тень стоит за моей спиной. Совсем рядом. Дышит мне в шею. Кровать провисает, потому что тень ложится рядом со мной. Близко-близко. Она ничего не говорит, только двигается. Наваливается на меня. Давит изо всех сил. Что есть мочи. Голос Майка где-то далеко, я с трудом слышу, что он говорит. Я продолжаю удаляться туда, куда не хочу, в комнату напротив моей, откуда доносятся детские крики. Ты смеешься.

Он спрашивает меня, что еще я вижу или слышу. Пара желтых глаз сверкает в темноте, говорю ему. Черная кошка, размером с человека, как надзиратель возле моей кровати, чтобы следить за мной, не отпускать. То втягивает, то выпускает когти.

– Я не хочу оставаться здесь, я хочу уйти.

Голос Майка ближе, отчетливее, он велит мне вернуться в безопасное место. Ступай туда, говорит он. Я возвращаюсь. В дупло большого дуба позади нашего дома. Я часто залезала туда, в самое сердце дерева, когда ты работала по выходным и не брала меня с собой, а я смотрела оттуда, как солнечные лучи над полем меняют цвет. То малиновые, то оранжевые.

Безопасность.

– Когда почувствуешь, что готова, открой глаза, Милли.

Я тихо сижу минуту или две. Чувствую что-то мокрое подбородком. Открываю глаза и вижу подушку, бархат промок от слез, весь в пятнах. Я смотрю на Майка. Его глаза закрыты, он прижал пальцы к переносице, поглаживает ее. Из психолога превратился в приемного отца. Он открывает глаза, когда я говорю:

– Кажется, я плакала.

– Иногда воспоминания заставляют нас плакать.

– А нельзя как-нибудь иначе?

Майк отрицательно качает головой, наклоняется вперед и говорит:

– Чтобы выйти из леса, нужно его пройти.

Вернувшись к себе в комнату, я открываю подарок Саскии. Сразу вижу в квадратной коробочке: золото. Цепочка с именем. Милли, мое новое имя, не Энни. Я глажу пальцами буквы, их углы и закругления. Интересно, насколько сильно имя меняет человека – если вообще меняет.

Я заканчиваю сочинение по французскому и собираюсь приступить к рисованию, когда слышу, как дверь Фиби открывается, потом закрывается, потом раздаются шаги вниз по лестнице. Я выхожу чуть погодя. Хочу посмотреть, дома ли Саския, и поблагодарить ее за подарок.

Я нахожу их с Фиби в гостиной, уютной комнате, где стоят мягкие диваны, а на стене висит телевизор. Он работает, но Саския выключает его, когда я вхожу. Она прижимает бокал к груди. Невысокие стенки из хрусталя, за ними позвякивают кубики льда. Ломтик лайма. Фиби сгорбилась над своим телефоном, ни на кого не смотрит.

– Привет, Милли. Тебе лучше? Майк сказал, у тебя была мигрень.

– Да, гораздо лучше, спасибо. И еще спасибо за подарок.

Я показываю цепочку, она улыбается, немного рассеянно. Она наслаждается своим напитком; если его смешать с таблетками, которые она принимает, он может оказаться смертельным. Фиби поднимает глаза, вскакивает с дивана и подходит ко мне.

– Дай посмотреть, – говорит она и, не дожидаясь, пока я дам, выхватывает у меня цепочку. Саския опускает ноги на пол, ставит бокал на низкий столик, заваленный журналами по дизайну интерьеров. Она хочет подняться, как мне кажется, но Фиби опережает ее, она поворачивается к матери и говорит:

– С ума сойти! Ты заказала мне такую, когда я сдала экзамены в прошлом году. Это особый случай, – сказала ты. Что такого особенного сделала она?

– Фиби, не надо. Это подарок по случаю прихода в нашу семью, я имела в виду…

– Я знаю, что ты имела в виду.

Фиби опять поворачивается ко мне и говорит:

– Не воображай, что ты какая-то особенная, потому что это не так.

Она швыряет цепочку мне в грудь и выскакивает прочь.

Я поворачиваюсь к Саскии, прошу у нее прощения, но она отвечает, что я-то ни в чем не виновата, она сама во всем виновата, потом снова берет свой бокал, залпом выпивает его, откидывается на спинку дивана и смотрит на пустой экран телевизора.

Наутро я пытаюсь побороть свой страх перед Фиби, перед ее отношением ко мне – как к очередному захватчику, незваному новичку в длинном списке приемных детей. Спускаясь по лестнице, даю себе слово исправить это, наладить отношения с ней. Медлю на площадке первого этажа, подслушиваю разговор, который ведут Фиби и Майк.

– Почему она опять не идет в школу? – спрашивает она. – А я почему должна идти?

Судя по шутливому, передразнивающему тону Майка, которым он отвечает, мисс Кемп ничего не сказала ему про плакат на моем шкафу в раздевалке. Должно быть, хочет разобраться сама. Навести порядок «без шумихи».

Я нащупываю сквозь блузку шрамы у себя на ребрах. Знакомый узор, спрятанный от посторонних глаз. Язык, который понимаю только я. Шифр, карта. Памятка, написанная азбукой Брайля на моей коже. Где я была в тот момент, что происходило. Ты терпеть не могла, когда я резала себя, это мерзкая, отвратительная привычка, говорила ты, но, как я ни старалась, у меня не вышло отучиться от нее.

Шаги сверху возвращают меня в настоящее, я опускаю руку. Выше этажом Саския выходит на лестницу и начинает спускаться ко мне.

– Доброе утро, все в порядке?

В ее голосе напряжение, отчаянное желание, чтобы в нее поверили, надежда, что со мной у нее получится лучше, чем с Фиби. Я киваю. Сдержанно. Реальность такова, что люди в большинстве своем не смогут принять правду, правду обо мне. Шлепанье лап по мрамору. Рози. Она делает несколько кругов, валится на пол: бревнышко золотистое, как сентябрьское солнце. Смотрю, как она дышит. Ее лысоватый живот опускается и подымается. Вспоминаю свою собаку, джек-рассел-терьера Патрона, которого мы взяли из приюта для потеряшек, еще одна попытка выглядеть нормальными, как все, а заодно избавиться от крыс, которые водились в нашем старом доме. Он быстро распугал всех, ты называла его хорошим мальчиком, пока он не начал проявлять интерес к подвалу. Скребся и принюхивался под дверью. Инстинкт подсказывал ему, что там находится.

Он мог учуять.

Ты утопила его в ведре, когда я была в школе. Тело лежало окоченелое, с шерсти стекала вода. Я завернула его в одеяло из его корзины и похоронила в саду. Я не смогла отнести его в подвал. Только не туда.

Меньше чем через неделю крысы вернулись.

Саския улыбается, говорит:

– Я знаю, сегодня важный день. Тебе нужно как следует позавтракать.

Иду на кухню вслед за ней и запахом ее дорогого масла для тела.

Радио включено, передают новости.

Говорят про тебя.

Ты звезда, гвоздь программы, как это ни дико. Этот оттенок едва заметен, но я улавливаю его в интонации диктора, когда он перечисляет пункты обвинения, предъявленного тебе. Саския с Майком переглядываются друг с другом. Фиби ничего не знает, но тоже слушает, рука с бутербродом повисла возле рта.