– Хм… честно. И попробовать не хочешь, если я приглашу?
– В качестве кого?
– Моей девушки, – улыбнулся он.
– А жена?!
– Жена – это жена. К тому же сейчас, – поморщился он, – не хочу я думать о ней! Может, скоро она и не будет женой. Сама представь: жить с человеком, зная, что он способен на такое. Поверь, я не завлечь тебя сейчас пытаюсь; я сам сейчас думаю… Сам пока еще ничего не понял. Не знаю, как с ней дальше. И будет ли это «дальше». А девушка, – это другое.
– Ага. Временная пассия – тусовщица для папарацци. И я должна быть в черной коже, со зверским маникюром, и зелеными патлами?
– А как же! Непременно зелеными! Кстати, можно спросить: почему ты не делаешь ни зверский, и вообще никакой маникюр?
– Я же медик! На пятом курсе много практики. Что ты… Представь: ты осматриваешь больного, пальпируешь живот… Нет, накрасить ногти можно, – хоть и не совсем прилично будет, – но они должны быть короткие.
– Ясно. Не, не надо зеленых патлов… Просто приходи как-нибудь? Вот Володю и Николая видела? Нормальные же парни? Да и в клубе не одни идиоты…
– Мне как-то ближе библиотека, – хихикнула она. – Ну, или просто студенческая дискотека. С дедом Морозом у елочки, например. Я не знаю светских сплетен. Совсем.
– Ну и ладно. Я приглашаю – как-нибудь, когда поправишься. Не так это и важно, в конце концов. Как захочешь.
– Хорошо… – она уже несколько захмелела; к тому же был четвертый час ночи. Глаза ее слипались.
– Ложимся? – спросил Костя.
– Да. – Энжи уже ни о чем не думала; ей просто сильно хотелось спать.
– Я… сейчас приду. – Костя удалился в ванную; а Энжи стянула с себя все, кроме белья; перебросила одежду на стул; быстро проглотила еще одну таблетку, – и нырнула под одеяло.
Костя решил помыться. А я, дух безымянный, пользуясь спокойной обстановкой, – с жадностью смотрел на себя, вернее, – на Костю, – в зеркале. Костя не задумался, отчего он так пристально разглядывает сам себя; а для меня это было откровением. Конечно, я уже видел порой свое отражение в зеркале, воплощаясь в других людях; но сейчас я рассматривал того, кого любит Энжи.
И это – я. И – не я… Сдвинуться можно. Впрочем, наверное, уже… Да, неплох. Узкое загорелое лицо, ярко-черные тяжелые «воловьи» глаза с проникающим в душу, ( наверное, жутко соблазнительным), – взглядом; черные ресницы, широковатый нос, яркий рот; шрамик, разделяющий левую бровь на две части; темные волосы, крепкая смуглая шея и плечи. А как он пел к тому же! Я – пел… Нельзя ли мне насовсем остаться Костей, а?
Теплые струи воды расслабили тело; затем Костя энергично растерся махровым полотенцем; а после, – с сожалением, но решив, что только так будет правильно, – надел плавки.
Энжи то ли спала уже, то ли делала вид. В любом случае заняться с ней сегодня любовью означало бы: воспользоваться моментом. Несмотря на то, что она хочет меня не меньше, чем я ее. Но все же мы еще не столь близки, – говорил я, да и Костя тоже …собственному телу. А главное – сейчас каждое случайно неловкое движение может причинить ей сильную боль; еще несколько часов назад мы не знали, – не положат ли ее в больницу; а тут я со своими желаниями, пусть и взаимными…
Я осторожно забрался под отдельное одеяло на двуспальной кровати. Анжела прерывисто вздохнула, вздрогнула всем телом. Смутно мелькнуло воспоминание, трудно сказать, мое или Костино, – о какой-то средневековой легенде, где влюбленные кладут меч посредине ложа, дабы не соблазняться. Почему им было нельзя соблазняться, я не вспомнил. Да и меча у меня не было. Я просунул руку под ее одеяло, коснулся теплого плеча, обнял…
Спасибо усталости, и мыслям о ее поврежденной ножке, – я сумел заснуть.
…
Когда солнце, залившее всю комнату сквозь широкое окно, которое никто из нас вчера не сообразил задернуть плотными шторами, – разбудило меня, – было уже не утро, а ближе к полудню.
Анжела пока явно не собиралась просыпаться; солнце ей мешало, – но она лишь укрылась одеялом с головой; и только волосы лежали на подушке, как темное покрывало. В солнечных лучах они казались золотисто-каштановыми. Я поднялся с кровати. Костя с изумлением вспоминал случившееся за вечер. Меня же удивить чем-то было трудно; я с наслаждением ощущал свое (то есть Костино), проснувшееся в этом мире, сохранившееся, и даже, хм… местами еще более окрепшее за ночь тело.
Мой первый реальный сон в человеческом теле; мое первое утро… Это Косте все равно; его мозг работал параллельно с моим, соображая, как ему быть с Энжи и Снежаной. А я задернул шторы, – пусть Анжела выспится; я чувствовал, что это ей необходимо. Тогда я еще не знал, что она приняла снотворное, – иначе просто не заснула бы вот так спокойно рядом с предметом своей мечты, внезапно сбывшейся в этот, – то ли кошмарный, то ли прекрасный, – вечер. Я просто знал, что нужно дать ей проспать хоть весь этот день.
А мне нужно выйти на улицу; без всякой мысли, ни о чем не думая; ощутить себя живым и праздным… и пусть Костя разбирается с женой и другими проблемами, – а я буду тихо сидеть в уголке его души, молчать и наблюдать жизнь…
В дверь тихо постучали; скорее всего, уже не в первый раз. Я приоткрыл дверь; молодая востроносая и симпатичная горничная приветливо улыбнулась; я приложил палец к губам, шепотом попросил не будить Анжелу, но периодически заглядывать; а также принести завтрак, когда она проснется, и передать ей, что я скоро вернусь. В этом мы с Костей были единодушны. О деньгах я не думал но решил понаблюдать за тем, как Костя будет оплачивать счета банковской картой; это мне пригодится.
Костя вышел из гостиницы; широкий и шумный проспект был залит безжалостным утренним солнцем, но воздух был еще по-весеннему свеж; а липовая аллея, ведущая к киоску, где можно было приобрести сигареты, – давала благословенную тень; еще маленькие, прозрачно-зеленые листочки пахли так, что воздух хотелось пить. Весна кружила головы…
Точнее, это у меня был щенячий восторг, который, в какой-то мере, передавался и Косте, конечно. Он собирался встретиться с Владимиром: поговорить о Снежане, Анжеле, обсудить концерт, – спокойно, без насмешек Николая.
Эмоции, – как это всегда бывает по утрам, – слегка улеглись, и сейчас выходка жены уже не казалась ему преступлением; а ссориться с ее отцом совершенно не хотелось. Конечно, сейчас уже протекция группе не была столь важна, но в том-то и дело. Сейчас это будет выглядеть, что он использовал авторитет тестя, пока не был раскручен; а когда тот практически стал не нужен, – бросил жену и ребенка. Даже собственная совесть говорит именно так, – хотя кому, как ни Косте, знать правду. Но совпадение получается отвратительное… а совесть у Кости имелась, – не был он наглым «зазвездившимся» товарищем, несмотря на популярность. Кроме того, вместо помощи, от обиженного тестя могут посыпаться и неприятности…
С этими невеселыми мыслями Константин миновал перекресток, спустился по узкой, пока еще малолюдной улочке к набережной. Ему хотелось побыть одному, покурить и подумать, – вместо того, чтобы сразу заказать такси до студии, где наверняка уже ожидает Владимир. За такую роскошь он мог поплатиться встречами с поклонницами, но, как правило, в это время суток их не бывает, – заняты люди: кто на работе, кто на учебе, кто спит.
Зато, вместо толпы фанаток, – из-за куста акации выскочила совершенно черная, гладкая и блестящая на солнце кошка; и, вместо того, чтоб спокойно перебежать Косте дорогу, – остановилась прямо перед ним; уставилась зелеными глазищами, и нагло мявкнула. Костя вздрогнул от неожиданности, пробормотал:
– Так оголодала, что ли… Ну, нет у меня ничего, киса…
Кошка снова издала мерзкое мявканье, похожее на ехидный смех, затем презрительно повернулась к Косте хвостом, – и скрылась на противоположной стороне дорожки. Солнце к тому времени начало заволакивать облаками….
Я, конечно, прекрасно понимал, что кошка обращалась не к Косте, – но не мог я пока вернуться! Никак не мог. Анжела любила Костю. Я любил Анжелу. Для меня встреча с ней была не знакомством, а узнаванием. Я знал, что мне нужна она одна во всем мире… или мирах? Хотелось спросить – какой же сейчас, все-таки, год. Но, – у кого? Костя не думал об этом, и прочесть в его мыслях я не мог. Насколько я мог судить, был несколько более ранний временной период , чем тот, где обитали мы с Астарием: лет 10–15–30 назад. Приличный срок в человеческой жизни.
