— Возможно. Теперь-то он справится и с полком, — заключил я.

Плетухин посмотрел на часы и заторопился:

— Пожалуй, нам пора идти…

Проводив гостей, я вошел в штабной блиндаж. Здесь, как всегда, мерцала коптилка, пахло сыростью.

— Вот он, сам явился. А мы за тобой хотели посылать. Знакомьтесь. Военный корреспондент, — сказал Данилов.

Со стула поднялся капитан выше среднего роста, широкоплечий, несколько располневший.

— Каплер, Алексей Яковлевич, — подавая мне руку, представился капитан.

— Каплер? Что-то вроде знакомая фамилия, — улыбнулся я.

— Еще бы не знакомая! Кинофильм «Ленин в Октябре» видел? Так вот, он и есть автор сценария, — пояснил подполковник.

— Правда?! — вырвалось у меня.

— Представьте себе, правда, — улыбнулся Каплер.

— Чем могу быть полезен вам?

— Алексея Яковлевича интересует Г-образный дом, разумеется. Нужно показать ему все и рассказать подробно о штурме.

— Серьезно, хотите пройти туда? — спросил я журналиста.

— Очень даже… А почему вы так спрашиваете?

— Туда идти небезопасно.

— Но вы же ходите. А почему я не могу пройти вместе с вами?

— Мы не ходим, а ползаем.

— И я поползу…

— Прямо из Москвы? — перевел я разговор в другое русло.

— Да. Прямо из Москвы, — улыбнулся капитан.

«Прыткий. Ну, ничего, посмотрим, как ты поползешь. Это тебе не кино снимать», — подумал я с некоторым ехидным превосходством. А вслух сказал:

— Я готов. Можем идти.

Мы вышли из блиндажа. На дворе вечерело. Висел сырой туман.

Миновав Крутой овраг, узким ходом сообщения мы вползли в блиндаж, откуда я руководил штурмом.

Припав к амбразуре, Алексей Яковлевич долго рассматривал черный силуэт дома. При этом он без конца задавал вопросы. Его интересовало все: откуда стреляли немцы, откуда били наши пулеметы, сорокапятки, где кричали «ура» ложные группы, кто ими руководил, в чем заключался смысл штурма… Все он записывал в свой блокнот.

«Дотошный», — определил я и стал проникаться к нему уважением.

Из блиндажа мы поползли в Г-образный дом. Где-то на пол пути вдруг послышался нарастающий, с понижением тона свист. В тот же миг над нами ослепительно сверкнуло и грохнуло так, будто взорвался земной шар. В траншею обрушились комья мерзлой земли и снега.

— Хорошо рвануло, — усмехнулся корреспондент.

— Вам приходилось уже быть на передовой?

— Не раз. Даже в глубоком тылу врага у партизан…

«Ну, и ну! А я-то принял тебя за щелкопера», — думал я.

Из блиндажа мы без особых происшествий добрались до места. В Г-образном доме капитан не пропускал ни одного гвардейца, чтобы не расспросить его, что он чувствовал и что именно делал во время штурма, старался запомнить их лица, присматривался к их манерам. Потом попросил показать ему хотя бы одну огневую точку противника.

— Что вы, товарищ капитан! Это очень опасно, — предупредил Мудряк.

— Но вы же смотрите?

— Мы… Нам положено… — сбился комбат.

— А вы и мне положите…

Каплер добился своего. Через пулеметную амбразуру он увидел на той стороне улицы, в стене 38-й школы, не только черные дыры-бойницы, но и вражескую стрельбу из пулемета и остался с нами ночевать.

Утром появился кинооператор Орлянкин.

— Хочу доснять некоторые детали штурма и особо отличившихся героев боя. Ночью все это нельзя было снять.

— Это верно, — согласился я.

Съемки заняли у нас почти целый день и закончились тем, что Орлянкин предложил мне сняться крупным планом, отдающим распоряжения по телефону.

Когда было подобрано место и я уже сидел с микрофоном у рта, к нам подошел кто-то в черной каракулевой папахе. Кинооператор глянул и вдруг сказал:

— Стоп! А ну-ка, товарищ майор, наденьте эту шапку.

— Зачем, это же не по форме будет.

— Не по форме, зато здорово.

Чего не сделаешь перед объективом кинокамеры. Надел я эту папаху и лихо заломил ее верх назад.

— Ну вот видите, как настоящий Чапаев стали, — довольно улыбался Орлянкин.

Тихо протарахтела кинокамера, и съемка завершилась.

В конце дня гости собрались уходить. Я провел их по лабиринту руин на восточную стену дома. Здесь Каплер сказал:

— А знаете что, братцы? Давайте снимемся на фоне этой развалины.

— Идея! — подхватил Орлянкин.

Я поддержал их…

Шло время. И вот ровно через двадцать шесть лет я снова увидел Алексея Яковлевича… на экране своего телевизора. Он вел кинопанораму и в конце передачи показал четыре фотографии.

Среди них была и та, фронтовая, снятая у Г-образного дома. Конечно, я в тот же вечер написал Алексею Яковлевичу письмо и попросил выслать мне эту фотографию. Он выполнил мою просьбу. Теперь я храню эту фотографию как самую дорогую для меня реликвию.

После Каплера и Орлянкина в Г-образном доме побывали писатель Николай Вирта и многие журналисты.

По этому случаю Данилов как-то заметил:

— А что, товарищи, не думаете ли вы, что эти писатели, журналисты могут и перехвалить нас?

Однако его опасения оказались напрасными. Прошло немало времени, но никто из них не написал об этом штурме ни слова. И тогда замполит с грустью сказал:

— Что ж, видно, бывает, что и журналисты мимо стреляют.

Весь декабрь часто шел густой снег, стояли жестокие морозы. Волга покрылась белым покрывалом, слившись с берегами. Вереницей по ней шли обозы, автомашины. Лишенные Г-образного дома, гитлеровцы не могли теперь на этом участке обстреливать наш транспорт непосредственно из пулеметов. И работники тыла беспрепятственно доставляли нам боеприпасы, продовольствие, горючее.

— Жить стало лучше, жить стало веселее, — радовались бойцы.

Зато в стане врага, по всем признакам, загрустили. Все реже и реже оттуда доносились песни пьяных вояк, писк губных гармошек, и совсем уж перестали орать репродукторы свои угрозы: «Русь, сдавайсь! А то Вольга буль-буль будешь!»

Последний раз они пытались выставить репродуктор в 38-й школе. Но едва из него вырвалась пара слов, как кто-то из наших снайперов всадил в него пулю. После этого фашистские пропагандисты делали попытку говорить в жестяной рупор, но и здесь их постигла такая же участь.

Приближался Новый год. В полк все больше и больше прибывало посылок с подарками. Они шли со всех концов советской земли — от колхозников, рабочих, школьников. В этих обшитых мешковиной ящичках было все: и связанные руками какой-то бабушки теплые варежки и носки, и грузинские апельсины, и алма-атинские яблоки, папиросы, ветчина и колбасы, сибирские кедровые орехи и другая снедь. Во всех посылках, как правило, были записки: «Лучшему гвардейцу полка», «Лучшему снайперу части». В коллективных письмах говорилось: «Дорогие наши отцы, мужья, сыновья, братья, наши славные защитники! Ждем от вас победы. Лучше бейте фашистов…»

Эти посылки и письма с особой силой подчеркивали неразрывность фронта и тыла демонстрировали непреодолимое желание всех советских людей быстрее одержать победу.

В один из таких предновогодних дней я шел по узкой траншее и лицом к лицу столкнулся с письмоносцем.

— Минуточку, товарищ майор, письмо вам есть, — сказал он и подал мне тетрадный лист, свернутый треугольничком.

— Спасибо, — поблагодарил я бойца и направился в штаб.

В землянке я развернул конвертик. Письмо было написано детской рукой. В нем говорилось:

«Здравствуйте, дядя Вася! Пишет ваш племянник Шура. У нас большое несчастье. Только что мы получили похоронную — в октябре убит наш папа. После получения похоронной наша мама сильно заболела, и мы теперь сами топим печь, варим и стираем, но у нас нет топлива, а зима холодная…»

Прочитав последнюю строчку, я пустил в адрес фашистов несколько слов, от которых самому Гитлеру тошно стало.

— Что это ты, Калиныч? — удивился Данилов.

— Брата убили под Ленинградом. Из троих я теперь один остался. Самый старший брат прошел всю гражданскую войну. В 1922 году был командиром, погиб от рук басмачей. А этот, что погиб под Ленинградом, был механиком в МТС. В начале войны призван рядовым. И вот теперь осталось три малыша. Что с ними будет делать эта больная женщина? Правда, ей помогает мой отец, но какая от него может быть помощь? Ему уже восемьдесят два года.