– Ладно. Твоя глупость… Да ты и сама знаешь.

Мы часто ссорились, когда жилы вместе. Расстояние сглаживало разницу во взглядах на жизнь, но ничего не менялось при встрече. Я знала, что она хочет только лучшего, самого лучшего для меня. А мое представление о лучшем было другим. Правда, мама до сих пор точно не понимала, каким.

Звонок в дверь был резким и коротким. Обычно, так звонят те, кто всегда уверен в своей правоте и никогда не попросит прощения. Зачастую, именно такие люди всегда поглощали внимание других с первых секунд. И он был не исключением.

Дверь приоткрылась лишь на несколько миллиметров. Эти несколько миллиметров украшала тонкая металлическая цепочка.

– Вы к кому? – низкий, но мягкий голос принадлежал женщине в возрасте.

– Вы можете кое-что передать своей соседке? – бархат его глубокого голоса действовал, как сильное успокоительное, и этот голос с первых секунд всегда вызывал безукоризненное доверие.

Цепочка щелкнула, и дверь открылась нараспашку. Этой женщине, было около семидесяти или чуть больше. Ее глаза были настолько светлыми и бездонными, что абсолютно не сочетались с глубокими морщинами на лбу и щеках. Если глаза – зеркало души, то можно было уверено говорить, что эта душа еще очень молода, чтобы иметь груз прошлого длиной в семьдесят (и даже больше) долгих лет. Одета она была со вкусом. Впрочем, как и все итальянки. На худых утонченных запястьях было несколько аккуратных браслетов. На первый взгляд, каждый из них мог стоить целое состояние. И было ясно, что эти браслеты – самое дорогое, что хранит ее молодая душа, и самое ценное, что теперь украшает ее «изношенное» временем тело.

– Какой соседке? – при этом, было вполне очевидным, что она прекрасно знала, о какой соседке идет речь. Было очевидным, к какой соседке мог прийти такой мужчина. Даже несмотря на свой благородный возраст, она ловила себя на мысли, что один его взгляд заставлял проснуться в ней кокетку, которая, кажется, уже более двенадцати лет спит крепким сном.

– Здесь живет Элис? – указательный палец он безошибочно направил на дверь кофейного оттенка.

– Что вы хотели? – и вот сейчас в ее голосе звучала настороженность. С такими мужчинами нужно быть осторожной – это подсказывал опыт. Хотя, именно таких мужчин, у нее никогда не было.

– Не подумайте ничего плохого. – От его улыбки можно было сойти с ума, даже если тебе далеко за семьдесят. Впрочем, шарм этой улыбки не имел ограничений в возрасте. Сходить с ума можно было бесконечно. – Я ее хороший приятель. Просто передайте ей вот это.

Он протянул небольшой конверт. На первый взгляд казалось, что он абсолютно пуст. Тонкое запястье сделало плавное движение в направлении его руки. Звон браслетов был настолько тонким и аристократичным, что не оставалось никаких сомнений: это была истинная итальянка, которая жила широко, жила в роскоши и любви. Но на одном из поворотов, беспомощно рухнула. Письмо попало в ее руку.

– Спасибо вам. – Этот голос можно было слушать вечно, но что-то в его мягкости настораживало. – Да, кстати, вы не знаете, когда она вернется?

– Нет, она мне не говорила. Может быть, ей что-то передать на словах? – вежливость этой дамы была заложена в генах, и только усилилась с возрастом.

– Нет, благодарю. Все, что ей нужно знать – там, – он указал на миниатюрный конверт, который прекрасно дополнялся блеском драгоценных камней, свисающих с тонкого аристократичного запястья.

Тяжелые шаги отдалялись быстро. Быстрее, чем дама с чистой синевой глаз успела крикнуть вдогонку вопрос:

– Как ваше имя?

Несколько секунд тишины после последнего тяжелого шага означали, что ответа не будет.

Эту женщину звали Роза. Вернее, для всех друзей она была Роза, но по паспорту имела чудесное двойное имя: Мария-Роза. И когда кто-то называл ее именно так, на ее бездонных глазах появлялись слезы. Она моментально прятала их, как знак собственной слабости, которого так сильно боялась. Так называл ее только он. Ее любимый и драгоценный муж. Вот уже двенадцать лет, как она общается с ним в форме монолога. Монолог мог начинаться сразу после заката солнца, а с первыми утренними сумерками, она понимала, что до сих пор говорит, говорит, говорит… В этих монологах она находила свое спасение. А еще спасали они: две бенгальские кошки, которых Роза увидела семь лет назад. С тех пор ее монологи стали короче, а жизнь приобрела новый смысл. Ей нужно было отдавать свою заботу. В ней было так много нерастраченной заботы, нежности, и, любви.

Очередной скандал закончился ее тихими слезами. Она никогда не устраивала истерик. Зачем? Он ее не любил – это все, что она понимала. Когда ей хотелось закатить истерику, она давила в себе этот назревающий взрыв. Истерик он не терпел. Более того, любая истерика могла стать фатальной. Он мог уйти. В этом она отдавала себе отчет, как никогда раньше.

– У тебя кто-то есть? – вопрос был озвучен с особой осторожностью.

– Нет.

– У тебя кто-то есть, – утверждение, в которое сама Вероника уже больше месяца твердо верила.

– Я же тебе сказал, нет! – опять он сошел на крик. А ведь обещал…

– Опять.

– Извини. – Высота его голоса резко спала. Но, уровень опасности, который уже вот несколько недель назревал в их отношениях, не спадал.

– Давай, просто прекратим это все. – Он продолжал уже спокойно. Самообладание – то, что его спасало даже в самых жутких ссорах. Он умел обращаться со своими эмоциями мастерски, а бережное обращение с чужими эмоциями ему никогда не удавалось.

– Что прекратить? – ее вопрос звучал слишком безнадежно, чтобы быть похожим на полное непонимание ситуации. Она все прекрасно понимала. Был только одни вопрос: «Когда?»

– Я могу уйти сегодня, – у него не было ни капли сожаления или чувства вины.

– Давай не сегодня, пожалуйста, – она искала спасение в отсрочке того, что и так было невозможно избежать.

Сложно сказать, какой это был по счету раз. Пятый, седьмой, восьмой? Она сбилась со счета, он – не вел счет. Он хотел со всем этим покончить. Хотел, и не мог. В очередной раз верх брала жалость. Понимал ли он, что жалость – не лучшее из чувств? Да, он прекрасно это понимал. Понимал, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что, лучше бы истерика, чем ее тихие слезы, которые она старалась от него прятать. Он ее не любил. Никогда. Такое страшное, но правдивое признание самому себе. Для чего тогда все это? Чтобы забыть. «Действительно, чтобы забыть?», – этот вопрос он прокручивал в своей голове много раз и всякий раз с ощущением уничижительного проигрыша понимал, что забывать он не мог и не хотел. И пытался, всякий раз пытался, но….

Когда к нему прикасалась Вероника, его передергивало. Он всякий раз ждал, что вот сейчас на лицо упадет прядь медовых волос. И когда пряди будут щекотать его кожу, он окажется в вакууме насыщенного ванильного аромата. И пряди падали на его лицо. Белокурые пряди, с резким ароматом каких-то очень дорогих духов (которые он бы никогда не смог узнать в толпе). И он оказывался в вакууме, из которого не мог выбраться вот уже месяц. «А что, если это навсегда?», – вот от какой мысли он ощущал легкую дрожь. Нет, не от ее белокурых волос. От мысли. Единственной этой мысли.

У меня всегда получалось быстро две вещи: забывать и прощать. Тебя это не коснулось. Каждый человек, даже если это была случайная встреча, остается в памяти. Ты не был случайным. Хотя, я уперто пыталась себя убедить в том, что встреча с Тобой – мой самый жестокий, но одновременно и самый главный, урок в жизни. Наши отношения часто были похожи на экзамен, который «проваливали» с треском оба.

– Тебе нечего больше сказать?

Молчание.

– Я услышу ответ?

Молчание.

Ты так заигрывался в это бессовестное молчание, что я начинала медленно сходить с ума. Да, именно молчание сводит с ума сильнее всего. Нет, не знание чего-то ужасного или неприятного. Молчание.