Утро в родном доме. На этой самой кровати спала маленькая девочка восьми лет. Она писала записки Святому Николаю и Деду Морозу. Да, в свои восемь лет, она в них верила, и даже больше, нежели в то, что в жизни все будет так, как только захочешь: настоящая и единственная любовь, белоснежное свадебное платье, длинная кружевная фата, собственная яхта, загородный дом и так, по мелочам.

Этой восьмилетней девочкой была я. Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать. Много, мало? Сейчас, когда я лежала на этой кровати, казалось, что прошла целая жизнь. А с переездом в другую страну, началась новая. Только уже без веры в настоящую и единственную, белоснежное, кружевную и так….по мелочам.

Бабушка уже была на кухне и готовила завтрак. Обычно, эта кухня принадлежала только ей. Два года я прожила с бабушкой и дедушкой.

– Ба, ну еще пять минут! – кричала я, когда она будила меня в школу.

А на столе уже ожидал завтрак: мое любимое яйцо всмятку и овсяная каша с маслом. Я с удовольствием съедала все, что ты готовила на завтрак. Я любила твои завтраки, а когда возвращалась со школы – уже на первом этаже (а мы жилы на четвертом), слышала запах свежей выпечки. И никогда не ошибалась, что это – твоя выпечка. Это лучшие воспоминания моего детства.

– Доброе утро, – это звучало так нелепо этим утром.

– Садись, – мама выглядела очень уставшей, а мешки под глазами напоминали о вчерашнем дне. Хотя, она плакала, кажется, не больше пяти минут назад.

– Спасибо, я не хочу пока есть. Ты спала?

– Да, кажется. Обратно…? – не успела договорить, я опередила ответом.

– Я побуду с тобой, сколько будет нужно. Не брала обратный.

– Если тебе нужно быть там – бери билет. Я справлюсь.

В маминой голове не было обиды или скрытой просьбы остаться. Она уверенно сказала: «я справлюсь», и сомневаться в том, что она и сейчас справится, у меня не было ни единой причины. Она всегда справлялась. Даже тогда, когда хотелось завыть от боли.

– Нет, я побуду. Дней семь, а там посмотрю. Ты же помнишь, моя работа не привязана к месту.

– Не нужно видеться с ним. Я тебя очень прошу, – мама резко сменила тему разговора. Хотя, я знала, что она вспомнит его.

– Не собираюсь с ним видеться, – отрезала я, а внутри все сжалось то ли от неуверенности в собственных словах, то ли от борьбы с собственными желаниями. Борьбы заранее проигранной.

– Он живет с девушкой. Мне рассказала Таня.

– Я знаю, – металл в собственном голосе испугал меня.

– Я видела их в городе, – эта фраза была произнесена очень быстро, но при этом мама бросила на меня пронзающий взгляд. В нем читалось: «не нужно видеться».

И после этой фразы, я ощутила прилив дрожи: от кончиков пальцев ног – до макушки. Еще секунду, и казалось, что у меня начинается озноб. Мамино «я видела», воспринималось как полная реальность. Как то, что не подлежит никаким опровержением и сомнениям. Когда говорят: «Я знаю» или «Мне сказали» – есть повод усомниться. Нет-нет, это не серьезно. Это лишь слухи, и ничего больше. В нашем городе распространение слухов был едва ли не единственным родом занятий для многих. Мама их видела. А значит, больше никаких сомнений.

– Прекрасно. Он счастлив. Это главное.

– Не думаю, что он счастлив. Он меня увидел тогда. А в глазах… В глазах я не увидела счастья. Может, просто забыла, как выглядит счастье. Да, наверное, я забыла.

Мамина жизнь не была той жизнью, в которой есть место беззаботности. Мне было восемь лет, когда они с отцом развелись. Это был крах. Крах настоящей любви, в которую я, будучи маленькой девочкой, так искренне верила. Теперь перед моими глазами была другая картина: заплаканные глаза мамы и горький запах успокоительных трав, которые она принимала ежедневно. Так длилось около года.

С отцом мне разрешали видеться. Да, дедушка был против. Но, он молчал. Иногда с комнаты доносились обрывки фраз во время разговора мамы и дедушки. С этих обрывков я понимала, что отец ничего не делает для моего воспитания и лучше бы мне видеться с ним как можно реже. Запретить наши встречи никто не смел. Отца я очень сильно любила. Это была самая искренняя любовь, которая доступна только детям. А еще, во взрослом возрасте, она доступна израненным душам, которые смогли пройти все испытания и исцелились. Только об этом я пока не знала.

– Дважды в одну реку…

– Мам, не начинай. Я все поняла. Я взрослая девочка, ты помнишь?

– Помню. Взрослая, но глупая.

– А ты любила папу? – я никогда не задавала этот вопрос. Не решались, не было подходящего момента, не хотела вспоминать прошлое. А сейчас, было ощущение, что – пора.

Несколько секунд молчания, казалось, тянулись целую вечность. Я уже хотела повторить вопрос, когда прозвучал ответ, который я не ожидала услышать.

– Я не знаю, – на ее глазах были слезы.

Мне хотелось продолжать. Хотелось понять, почему так сложно дать определение любви и вообще, как понять, что это именно она. Но, раскрывать рану, возле которой уже появилась еще одна, совсем свежая, я не могла.

– Извини. Не будем. Может как-то в другой раз. Когда ты будешь готова. Когда я смогу задать еще один вопрос. Сейчас не получается.

– А с кем же ты оставила…?

– Котенка?

– Котенка.

– Соседка. Она с радостью за ним согласилась посмотреть. У нее тоже, две кошки.

Портреты бабушки и дедушки теперь стоял рядом. Оба – с черными атласными лентами. Я смотрела на портреты и понимала главное: они любили друг друга и прожили счастливую жизнь. Для меня они были примером сплоченности, взаимопонимания и любви… Как там говорят? Любовь до гроба. Бабушка прожила без него полгода. Вернее, без двадцати дней полгода. И вчера никто не осмелился сказать, что она рано ушла. Все прекрасно понимали, зачем она ушла и к кому.

– Я прогуляюсь.

– Помни, о чем я тебе сказала, – мама решила «добить» в третий раз.

– Я тебя услышала с первого раза. Нет, я не собираюсь.

– И, если даже увидишь, вдруг, пройди мимо. Будет сложно, но для собственного благополучия.

– Да, я все поняла.

Обычно, я не выхожу на улицу без макияжа. Легкий тон, туш, иногда – помада. Сегодня мне не хотелось ничего: ни легкого тона, ни туши, ни помады. Правда, легкий тон нужен был, чтобы спрятать следы от слез, которые не прекращались и ночью. Утром мне удалось взять себя в руки. Именно утром мне всегда становилось легче. Казалось, что самое худшее – позади. Только вот тебя, Ба, я больше никогда не смогу обнять. Но ты всегда рядом. Я это твердо знаю.

После мая месяца, в котором жадно глотала воздух в открытом окне и поспешно собирала чемодан, я вернулась впервые. Конечно, мне очень хотелось приехать раньше. И я буду жалеть, о том, что этого не сделала, Ба. Внутри я начинаю себя съедать мыслями: «Ты поставила выше всего свое «Я». Ты не приехала, не успела обнять, не успела сказать «люблю» самому близкому человеку». Мы же никогда не знаем наперед. Ба, ты меня простишь? Я знаю, простишь.

Прошло меньше года, но что-то в этом городе изменилось. То, что раньше мне казалось помпезным и величественным, имело жалкое зрелище. Проходя мимо единственного в городе кинотеатра, я ощущала жалость. А, ведь еще недавно, меня переполняла гордость и…. Да, меня переполняла любовь к Тебе.

– Алиса!

Тот самый момент, когда тебе хочется остаться незамеченной, но тебя, обязательно, заметят все. Знакомый мужской голос. Такой низкий, с мягким бархатом. Его я узнала сразу. Занавес открывается. Улыбка.

– Боже мой, как ты изменилась! Давно, надолго?

– Да ладно. Ничего я не изменилась, – искусственная улыбка в общении со старыми-добрыми знакомыми, меня всегда спасала. – Нет, я ненадолго. Бабушка, она…

– О, прости. Я не знал. Мои соболезнования.

– Спасибо. Ты как? Решил остаться?

– Да я вот завтра уезжаю. Нужно что-то менять. Этот город стремительно ведет к…

– Деградации, – перебила я.

– К деградации, – его роскошная улыбка опять напомнила мне то время, когда изо дня в день он усердно провожал меня домой. Даже тогда, когда я честно призналась, что в этом нет никого смысла. Как и нет никакого будущего. Общего будущего.