Во мне закипала злость. Какое он имеет право врываться в мое личное пространство? Несколько вариантов жесткого ответа пронеслось в моей голове прежде, чем я подняла на него взгляд.

Молчание. Расплывчатый силуэт и все, что наполняло помещение – в легкой дымке. Очередной прилив злости?

– Простите, я занята.

После моего короткого ответа не прошло и десяти секунд, как в помещение снова ворвался поток прохладного осеннего воздуха. Все тише становился тяжелый мужской шаг. Едва слышно закрылась дверь.

Одна из моих сверхспособностей: моментально переключаться. Но это было только мнимое «переключение». Настоящая буря разрывала изнутри и опустошала до легкого онемения конечностей.

Я никогда не мечтала быть принцессой или ближе к реалиям: певицей, актрисой, моделью… Я хотела свободы, а работа всегда вызывала ассоциации с приношением свободы в жертву. По крайней мере, так я видела на примере своих родителей, которые приходили с работы поздно вечером, а выходные планировали заранее, жертвуя один из дней на уборку дома и прочие хлопоты. Что оставалось? Оставалось «НИЧЕГО». Так жить я не хотела. Я, маленькая и еще глупая девочка, рисовала в своей голове другие картинки. Правда, в них была не только я. Рядом со свободой и жизнью в свое удовольствие был ОН: красивый, умный, любящий меня до безумия. Понимала ли я, что такое «любящий до безумия»? Нет, но для меня примером были родители. Принесенный папой горячий чай с медом, когда болела мама, почему-то, ассоциировался у меня с «любовью до безумия». Да, наверное, это и есть она – «любовь до безумия».

Я выросла. Выросла давно и как-то незаметно, но пока мечты так и остались мечтами. Одна ошибка могла изменить всю мою жизнь, и, не думаю, что там нашлось бы место для любви до безумия. Безумие было, но любовь… Скорее, она замещалась чем-то другим. Я поняла вовремя и резко попятилась обратно к своей мечте, где еще есть шанс все строить с нуля, не заботясь о лечение изрядно потрепанных нервов и надорванного слезами сердца.

Я никогда не боялась одиночества. Даже в новом и незнакомом для меня городе, страха одиночества не было. Но, сейчас, впервые меня пробрала дрожь, от одной лишь мысли, что могу остаться одна. Без Тебя? Нет, просто одна. Без Тебя я уже живу давно.

С улицы доносился запах свежей выпечки с корицей. А я ведь так люблю корицу. Есть ли смысл отказывать себе в удовольствии? Я решила, что никакого смысла в этом нет, и вышла на оглушенную автомобилями улицу. Местная пекарня находилась через дорогу. Три шага, один евро, и самая вкусная выпечка этого города в моих руках. Я жадно вдыхала запах корицы. А все потому, что, едва переступив порог подъезда, услышала не запах корицы вперемешку с машинным маслом. Нет. Я услышала запах Твоих духов. Да, это не впервые. Но, только сейчас – так отчетливо. Казалось, этому легкому шлейфу не больше десяти минут. Сейчас я ела свежую булочку с корицей, и пыталась «перебить» совсем свежий шлейф. Он развеялся с последним мягким кусочком.

В квартире зябко. Меня встречала она. Это был пушистый комок счастья. Одно ее «мур» стоило того, чтобы отстоять у хозяйки ее право на жилплощадь. Хозяйка неохотно приняла новость о новом жильце. Это был котенок с невероятно большими глазами и пепельным окрасом, разбавленным серыми полосами. Я влюбилась в него с первого взгляда, если вообще есть смысл говорить о моей способности все еще влюбляться. Она покорила меня настолько, что я, зная строгий запрет: «Никаких животных», – решила его нарушить. Теперь мы делили с ней жилплощадь на двоих. Сейчас она грелась у батареи, а я – спасалась от холода зеленым чаем с жасмином. Третий месяц она своим «мур» отвлекает меня от мыслей о Тебе. Ее я забрала у одной девушки, которая стояла возле той самой пекарни через дорогу. У нее было три котенка. Своего я заметила сразу. Эта девочка не была похожа на тех котят, которых мне когда-либо приходилось видеть. Какая-то гордость и уверенность в своих крохотных силах «читалась» в ее больших зеленых глазах. И, даже, когда я поднесла к ней руку, она осталась неподвижна.

Вторая бутылка крепкого виски. Недельная щетина и абсолютно пустой холодильник. Он был похож на бездомного, только часы за пару сотен американских долларов выдавали в нем человека с кое-каким достатком.

Когда в квартире появлялась пустая бутылка виски, уже вторая по счету, это означало одно: он опять попал под груз многолетних воспоминаний, и, даже, начинал бредить. В какую-то минуту ему казалось, что дверь в комнату открылась. Он поворачивал голову, но дверь была наглухо заперта. А иногда казалось, что на щеке становится щекотно от пряди волос. Волос, с мягким медовым оттенком. И когда эти пряди одна за другой спадали на его лицо и шею, полностью окутывал тончайший запах ванили. Он даже любил над ней подшучивать, намекая, что посыпать ванилью блинчики, а затем себя – не самая лучшая идея. Только на его колкие шуточки она всегда улыбалась, а иногда – заливалась хохотом. Эта улыбка всегда была в ее глазах. Он мог ее прочитать безошибочно, как и мог безошибочно определить все ее желания. Так мог только он.

Кино. Он смотрел кино, где эпизоды сменялись один за другим слишком быстро, чтобы успеть погрузиться в ту самую минуту, и ощутить прикосновение ее ладони. Стоило только закрыть глаза, как эпизоды начинали прокручиваться один за другим. Ни один режиссер в мире не сможет создать настолько красочную киноленту. Иногда ему казалось, что экранизация эпизодов в его личном кино удостоилась бы Оскара. Только он не хотел ни с кем делиться своими эпизодами. Такими родными, красочными, и болящими при каждом прокручивании в собственной голове.

Часто ему казалось, что его пристрастие к собственным воспоминаниям находится где-то между здравым смыслом и мазохизмом. Ему было больно от каждой секунды, которая «всплывала» в голове яркой картинкой. Только, несмотря на боль, он продолжал прокручивать эпизод за эпизодом, в надежде хотя бы там, в собственной киноленте, изменить финал. Но ничего изменить он не мог.

– Да, – он сам испугался собственного голоса, когда ответил на звонок.

– Куда ты пропал? Уже три дня не пишешь, не звонишь. Мы расстались? Скажи мне только правду. Прошу тебя.

Никогда так быстро он не принимал решение.

– Да, прости меня. Я хотел тебе позвонить…

Она не дала договорить фразы, которой, по сути, у него и не было. Он сказал все, что хотел сказать. Все что он слышал, это отдельные слова, произнесенные с надрывом и в истерике: «эгоист», «ненавижу», «мразь», «сволочь». Дальше он не слушал. Его в очередной раз называли эгоистом. Может, тогда, два года назад, она была права? Только тогда он не воспринимал всерьез ее слов. Ему казалось, что все это надумано. Местами – даже наиграно. Она – хорошая актриса одной роли. Он – уверенный в себе мужчина, который точно знает, чего хочет от жизни. А еще, он точно знал одну вещь: она всегда будет с ним рядом. Ее волосы медового оттенка с ароматом ванили не могли спадать на чью-то другую щеку. Только на его. И эта уверенность была настолько сильной и глупой, что вторая бутылка виски пока не притупляла воспоминаний и ненависть к самому себе.

«Чудно. Теперь ненавидящих меня стало больше», – пронеслось в его голове.

Телефон разрывался от звонков. Пять пропущенных. Пятнадцать пропущенных. Когда она успокоится? Он чувствовал, как внутри нарастает гнев. На кого он гневался? На Лизу, которая стала его очередной жертвой? На Лизу, которую он никогда не любил? На эту самую Лизу, которая, как и она, ждала его звонка каждую минуту, а еще замирала в ожидании, как только слышала шаги на лестничной клетке? Да, вот только это был не он. И любил…. Любил он только одну. Но, и она зря волновалась, услышав тяжелые мужские шаги на лестничной клетке. Звонок был не в ее дверь.

Пять месяцев и четыре дня. Именно столько прошло с момента, когда мой самолет взлетел в небо. В иллюминаторе я видела родной город. Он всегда мне казался таким ярким и красочным. Но, в иллюминаторе была серость: серые невзрачные дома, серые дыры разбитого асфальта, серые лужи, в которых отражались лучи весеннего солнца и голубизна бездонного неба.