— А что я? — презрительно хмыкнул Егор, — Я что, на барана похож? В стаде ходить? Как смог, сразу тиканул. И к бабке. Она правда в Мурманске живёт. Когда ещё доберусь… Сам понимаешь — у меня паспорта нет… Так бы заработать денег, попросить бабу Веру купить мне билет и на поезд посадить. Она добрая, не отказалась бы. Мы часто ей помогаем. А так и не знаю. Вот и добираюсь на своих двоих, считай. Пока тут завис.
Наступила тишина. Кирилл молчал, не зная, как начать рассказ — после услышанного, собственные проблемы показались вдруг такими мелкими и несущественными, что стало стыдно в них признаваться. Но, чувствуя на себе ожидающие взгляды, он вздохнул и всё-таки заговорил:
— Ну я… Случайно узнал что мама всё время мне врала. На самом деле, она моя тётя.
Он помедлил, избегая недоуменных взглядов товарищей, и продолжил:
— Мне, в общем, так-то всё равно. Только я понять не могу, зачем она меня усыновляла, если так ненавидит?
Кирилл замолчал, не зная, как выразить главную мысль. Как объяснить всё, не упоминая, до чего обидно слушать все грубые и злые слова, которые она использует, чтобы заставить его сделать по-своему. Егор с Мишкой удивлённо переглянулись, и клинчанин, на правах старшего, задал вопрос, который, похоже, тревожил их обоих:
— А с чего ты взял, что ненавидит? Она тебе это говорила? Или, может, лупила?
— Да нет, не лупила, — Кирилл поёжился, вообразив подобное, — Но говорила, да.
— Вот так прямо и говорила? — недоверчиво вставил Егор, — Я тебя ненавижу?
— Да нет, не так… Постоянно кричала, что я тупой, лентяй, ничего не могу, я хуже всех детей её знакомых…
— О! — Мишка снисходительно махнул рукой, — А это они все так говорят. На такое обращать внимание… Глупо! Ну, представь. Ей на работе кто-нибудь хвост прищемил. Начальник наорал. Она пришла домой злая. А тут ты. Ещё не закончил домашку, а смотришь телек. Ну и… получай! Это все нервы. А не по-настоящему. Точно тебе говорю.
— И что мне её нервы? — краснея, с неожиданной злобой процедил Кирилл, — Я-то к ним причём? Ладно, я виноват. Но она постоянно без причины орёт. Сделай то, сделай это! Ты почему художку пропускаешь? Да запарила меня её художка! Ненавижу я рисование, аж тошнит! Почему я должен делать то, чего хочет она?! А не я? Почему?!
— Ну, так задал бы ей этот вопрос, — с насмешливой снисходительностью посоветовал Мишка, — Чё ты меня спрашиваешь?
— Да спрашивал я её! Говорил! Она меня не слышит! Как глухая!
— Да? А как спрашивал? Так вот, как меня? Или вот так, — Мишка потупил глаза в пол, расслабил губы варениками, и, по-дурацки присюсюкивая, заныл, — «Маам… Ну мне не нравится…Ну можно… Ну ты чего, мам?»
Егор, глядя на друга, покатился со смеху. Кирилл вспыхнул, подскочил — заметался по комнате, ища взглядом рюкзак, но Мишка, поднявшись с матраса, положил ему руку на плечо, и отбросив глумливый тон, внезапно очень серьёзно произнёс:
— Запомни, Кирюха. Со взрослыми так не выходит. Они считают, что если ты ноешь и мямлишь — набиваешь себе цену. Если тебе что-то не нравится — ори, понял? Она орёт, и ты ори. Только это поможет — если она не полная дура, конечно. Она увидит, как допекла тебя и испугается. И ты сможешь делать то, что захочешь.
Кирилл моргнул — обида схлынула так же резко, как и накатила. Попятившись, он опустился на матрас, не отрывая глаз от Мишки:
— Да как же… Я так не могу… Она же почти мать…
— А ты смоги. Я ж тебе не предлагаю материть её. Но раз она нормально не слышит, значит, надо орать. Заставь себя, через силу. Ты вот говоришь, она тебя ненавидит. Ну, допустим. Но с чего ты это взял? Скажи, она замужем?
— Нет…
— А сколько ей лет?
— Двадцать восемь…
— Ну вот видишь. Ещё и не старая. А когда тебя усыновила?
— Мне три года было… Ей — девятнадцать.
— Офигеть! А говоришь — не любит. Ещё как любит!
Кирилл недоверчиво покосился на Мишку, совершенно не понимая, с чего он сделал такой непонятный вывод, но тот не стал ничего объяснять — вернулся на свою «кровать» и оттуда закончил:
— Я, знаешь, что думаю? Ты вот когда удрал? Сегодня? Ага. Так вот. Поживёшь с нами. Недельку или две. Как хочешь. Поработаем вместе на рынке, бабушкам огороды прополем. А потом возвращайся домой. Ты откуда?
— Из Твери…
— Ну вот. Отлично. Час на электричке и ты уже там. Или… Нет. Лучше всего — идти в нашу полицию. Они ей позвонят. Сами. Пока будет ехать, успокоится и вы нормально обо всём поговорите, ясно? Потому что ты посмотришь и сам поймёшь — так жить не очень-то прикольно. Постоянно все шпыняют, орут. Дурят. Перетаскаешь кучу тяжёлых коробок, а тебе хрен. И попробуй пожаловаться — сразу ментов позовут. Думаешь, я хочу здесь жить? Если мамка не очухается, мы по-любому что-нибудь придумаем… Ясно?
— Ясно…
6
Ленка оказалась права — полицейские перевернули квартиру вверх дном, перерыли все вещи Кирюшки и завалили её дурацкими вопросами, постоянно спрашивая одно и то же, словно ожидая, что она собьётся, и ответит как-нибудь иначе.
Естественно, всплыла некрасивая история с усыновлением, из-за которой пришлось покинуть Дубны и перебраться в Тверь. После этого к полиции присоединились соцслужбы, отписав по Машину душу какую-то старую въедливую грымзу, сующую нос не в свои дела — заглядывающую даже в холодильник и школьные тетрадки Кирилла. Вот что, спрашивается она хочет там найти? Компромат?
Если и так, то судя по вечно недовольному лицу, пока её попытки не увенчались успехом — хотя за неделю, прошедшую с исчезновения сына, она приходила раз шесть. Почти поселилась у Маши.
За эти дни, Ленка добрую сотню раз напомнила о своих предупреждениях, чем довела её до белого каления. Хорошо ещё, ей хватало ума не заявиться в гости — все «великомудрые» сентенции Маша слушала исключительно по телефону.
Впрочем, в одном она всё-таки ошиблась — друзья Кирилла понятия не имели куда он подевался. Никакой прессинг и увещевания не пролили света на ситуацию.
Да, послушайся она подругу, её репутация осталась бы незапятнанной, а душу, скорее всего, не выедала бы невзрачная тётка тридцати-пятидесяти лет с вечно хмурым выражением лица.
Но всё это ерунда. Главное, чтобы с её мальчиком всё было в порядке, а там… Будь что будет.
Всю прошедшую неделю, Маша провела как на иголках, в постоянном ожидании новостей. Работа валилась из рук — любой звонок взвинчивал её до предела и из-за очередного разочарования, ей далеко не всегда удавалось выдерживать вежливый тон со звонящими клиентами.
Заметив её состояние, шеф даже предложил взять отгулы, но Маша отказалась — только попросила перевести звонки на другого секретаря, а сама забрала бумажную работу.
Поэтому прорвавшийся к ней телефонный звонок, вызвал досаду. Подождав секунд пять, и убедившись, что коллега не собирается снимать трубку, а значит куда-то вышла, Маша со вздохом взяла телефон.
— Да. Я вас слушаю.
— Кунцева Мария Сергеевна? — мужской голос прозвучал равнодушно и устало, — Это Семягин беспокоит, по вашему делу.
— Это я, — сердце бешено скакнуло в груди — как всегда, когда ей звонили из полиции. Странно, почему на рабочий? — Слушаю вас.
— Нашёлся ваш парень. Приезжайте в отделение.
— Он… у вас?
— Нет. В Клине. Подходите в участок, мы выдадим вам сопровождение.
Какое к чертям сопровождение?! Маша рванула бы на вокзал прямо сейчас, не тратя времени на петляние и очередной виток «задушевных» разговоров. Но пришлось смириться — в конце концов, с них станется — не отдать ей сына без соглядатая.
Нацепив на лицо кроткое выражение, она понеслась в отделение. Как и следовало ожидать, в компанию ей выделили Марину Борисовну — ту самую даму неопределённого возраста из опеки. Смерив Машу изучающим взглядом, она, как обычно, неприязненно поздоровалась и они вместе отправились на вокзал.
Всю дорогу Маша находилась в лихорадочном волнении и совершенно не могла сосредоточиться на чём-то одном: пробовала почитать — помешал хаос в голове, стала смотреть в окно — наскучило, принялась изучать пассажиров — надоело…
