Фэй приоткрыла глаза и рывком сбросила одеяло, чтобы стряхнуть с себя в очередной раз привидевшийся кошмар. Она привыкла к этому почти ежедневному видению, возникающему на грани сна и пробуждения. Так привыкают к собственному недугу – хромоте или плохому зрению. Или даже к необычному цвету волос.

Она некоторое время лежала на спине и бездумно глядела в унылый потолок. На стене напротив кровати беззвучно мельтешил сменяющимися картинками круглосуточно включенный экран. Он был совсем маленький, не более двадцати пяти дюймов по диагонали. Сущий огрызок, если сравнивать с обычными панорамными видеостенами в приличных домах. Например, с такими, как у отца в гостиной.

С момента ссоры она с отцом так ни разу и не виделась. Странно, что он не предпринял попыток найти ее. Хотя, кто знает, у отца столько связей во всех кругах. Может быть, именно в этот самый момент он незримо наблюдает за ней. Возможности для этого у него есть. Какая, впрочем, разница! Первой выходить на связь она все равно не собирается.

Фэй села на кровати и оглядела свой рум-бокс. Взгляд повсюду упирался в унылый убогий стандарт обстановки. Должно быть, и за тонкими гипсокартонными стенами в соседних рум-боксах все было точно так же – уныло и стандартно.

На стенах прикреплены ее рисунки, уже ставшие ненавистными. Психиатр посоветовал ей больше рисовать. Совет был равносилен приказу, и она рисовала. Это были бесконечные космические пейзажи, образы иных планет, фантастических миров, странных зверей. Рисовала она не по зову души, как в детстве, а только затем, чтобы избежать дополнительных сеансов принудительной терапии.

На фоне горы оберток от заказного фастфуда и коробок из-под пиццы экран учебного планшета крутил запись очередной видеолекции. Фэй уже давно не появлялась в институте, лекции смотрела из дома, решила для себя, что появится только на сессии. Воспринимать материал с бездушного монитора было не многим хуже, чем на лекциях. Зато можно было в любой момент оборвать злосчастный поток скучнейших данных.

Над кучкой старых, еще бумажных, с лохматыми страницами, книг ярко светилась не выключенная голограмма. На ней выделялись разными цветами графики и таблицы с аккуратными столбиками данных по теме лекции.

Рассыпанные в беспорядке маркеры соседствовали на столе с коробочками лекарств, немытыми стаканами и обыкновенным мусором. Надо бы подняться, навести, наконец, порядок на столе, но сил заняться этим не хватало. Никогда прежде Фэй не испытывала такого отвращения к любой деятельности, требовавшей элементарной сосредоточенности или хотя бы небольшой концентрации воли. Она уже просто ненавидела ставшую привычной текущую обстановку, которую наполняли такие знакомые вещи, но в которой теперь не было единственной близкой души. И уже никогда не будет.

Об этом всякий раз напоминала ей старая динамическая фотография в рамочке посреди стола. Каждые восемь секунд мама в рамке поворачивала к дочке голову, и ее лицо расцветало нежной улыбкой. Затем улыбка плавно таяла в затемнении на экране, чтобы через несколько секунд расцвести вновь. Фэй могла бы смотреть на нее часами. Сегодня ей показалось, что мама горько усмехается, глядя на пустой стакан и раскиданные по столу разноцветные коробочки с антидепрессантами.

Фэй голосом выключила планшет. Голограмма погасла, и от этого натюрморт на столе сделался еще более отвратительным. Экран планшета переключился в режим скринсейвера и теперь равнодушно крутил мерцающими пикселями заставку из перетекающих одна в другую геометрических фигур.

Фэй вытянула руку, растопырила пальцы и стала их рассматривать. Тонкие, длинные, с неаккуратно отросшими ногтями. На них красовались островки белого лака. Любая ее ровесница презрительно бы хмыкнула, увидев такие ногти. Затем непременно стала бы рекламировать достижения бьюти-индустрии и настойчиво советовать посетить маникюрный салон. Но Фэй было плевать на свой маникюр, на себя, на то, как она выглядит, и даже на то, как она живет.

Но все же рука, ее рука, казалась отчего-то такой чужой. В детстве девочка придумала себе странную игру «мое – не мое» Правила заключались в том, чтобы смотреть на части своего тела, как на что-то чужое, отстраненное.

«Так на что похожа моя рука? На хищный инопланетный цветок, на крадущегося краба, на затаившегося паука, на лицехвата из старого фантастического фильма? Нет, нужно придумать что-то не такое агрессивное, – вспомнились предписания доктора Нейковича. – Не такое агрессивное, а как?»

Откуда ей вызволить что-то светлое и возвышенное, если внутри все давно перегорело? То же, что еще тлеет тихо и беззлобно, заглушено транквилизаторами.

А вот на руке уже что-то явно чужое. Тут уже не игра, и фантазии никакой не надо. На правом предплечье тонкая телесного цвета полоска – тревожный пластырь. Это только сейчас она телесного цвета, а может стать вдруг синей или ярко-красной. Тогда жди ребят из Полиции мысли!

У Полиции мысли имелось официальное название: Служба упреждающего обеспечения толерантности и общественного согласия, но в просторечии все называли ее полицией мысли, или мыслеполом. Задачей мыслепола было выявить очаги эмоциональной напряженности в обществе и вовремя их ликвидировать. Начинали они с примитива: автоматического анализа звуковых и текстовых сообщений, частной переписки и переговоров. Потом брали под контроль и проводили профилактическую работу с недовольным контингентом: потенциальными преступниками. Со временем систему удалось значительно усовершенствовать. Людям стали вживлять комплексы беспроводных датчиков. Принудительной процедуре подвергались все, кто поставлен на учет или попросту вызывали хоть малейшие подозрения, кого могли посчитать потенциально проблемным членом общества. А причиной этому мог послужить даже вполне безобидный проступок. Стало возможным контролировать эмоциональный фон по множеству параметров. Самыми эффективными оказались датчики уровня стрессовых гормонов в организме. Стоит чуть смениться настроению – изменится гормональный фон. А при сильном волнении, когда фон превысит некий порог, тревожный сигнал побежит от датчиков по беспроводной сети в систему эмоционального контроля мыслепола.

Снимать пластырь нельзя, иначе сразу снова заберут на принудительное лечение. Нагрянут дюжие ребята в форме, вскроют двери, лихо скрутят, а если начнешь сопротивляться, так и шмальнут успокоительным, как взбесившуюся собаку. А потом очнешься прямо в депривационной камере, в теплой густой жиже. Голая, обездвиженная и беззащитная, напичканная транквилизаторами, как рождественский гусь яблоками. Второй раз такого Фэй точно не переживет.

Нет, только не это! Она продержалась уже почти два месяца после того раза. И когда уже ее снимут с учета? А сколько еще ждать, пока не говорят, сволочи. Сволочи!

Темная ненависть к полиции мысли заклубилась в душе. Пластырь на глазах стал желтеть, потом стал уже почти оранжевым.

«Надо срочно успокоиться!»

Фэй схватила со стола одну из коробочек, вытряхнула на ладонь таблетку, отправила в рот и скорее запила чем-то из первого попавшегося стакана. Агрессивная злоба стала понемногу гаснуть.

Фэй голосом приказала раздвинуть и поднять жалюзи. За окном показался идиллический пейзаж с голубым небом, альпийскими лугами и горными вершинами вдалеке. Неисправная голограмма чуть сбивалась и подрагивала. Давно надо было вызвать робота–ремонтника, но у Фэй никак не хватало сил собраться и сделать это. Все более раздражаясь от мелькания перед глазами, она приказала выключить видовое окно с имитацией природы. За стеклом возникла повседневная реальность. Коробки жилых высоток спального района были серыми и безликими. На разных уровнях их пересекали скоростные современные мосты-магистрали с бесконечно несущимися потоками транспорта.

Над городом нависали серые тяжелые тучи.

Фэй, как обычно после утреннего пробуждения, прошлепала босыми ступнями по липкому немытому линолеуму в узкую душевую кабинку. Там на нее, смывая ночной кошмар, вылилась стандартная порция тепловатой ароматизированной воды. Та имела искусственный запах хвои. Горячий воздух из нескольких форсунок обдул насухо тело. На душе стало чуть менее тоскливо. Безликий синтезированный голос назвал стоимость утреннего потребления воды, воздуха и тепла. Фэй едва обратила внимание на это – счета оплачивал отец, даже после ссоры. Он всегда брал на себя заботу о дочери, обещая, что даст ей жить самостоятельно, только когда она “встанет на ноги”. Гибель матери отдалила этот момент на неопределенный срок.