Затем продумав всё что можно,

К Матвею тихо обратился:

«Ты с Юшкой ближе бы сдружился,

Когда царь на Романовых озлится,

Ты приведёшь Отрепьева сюда,

И разузнаешь у него тогда,

Где думает от смерти он укрыться».

И Верховому серебро вручив,

На дело тайное благословив,

Матвея Шуйский проводил,

И тихо дверь за ним закрыл.

И в тот же год второго ноября,

Из стен Московского кремля,

Стрельцы обычными рядами,

С пищалями и бердышами,

Надевши шапки свои лихо,

Глубокой ночью вышли тихою.

И освещая факелами путь,

Боясь московских жителей спугнуть,

Отправились как осторожный вор,

К боярину Романову на двор.

И только с домом поравнялись,

Как хищник дикий и коварный,

Под крик пальбу и свист кошмарный,

На двор боярина ворвались.

На следующий день после погрома,

Василий Шуйский у окна стоял

И осторожно наблюдал,

За улицей, что проходила возле дома.

Вдруг скрип негромкий в комнате раздался,

Василий взор на звук сей устремил,

В дверях монах уставший показался,

И Шуйскому с ухмылкой проронил:

«Пришёл к тебе раб верный твой,

Матвей по роду Верховой»

Князь живо к гостю подскочил,

И с долгожданным не терпеньем,

С неровным, сильным возбуждением,

Дрожащим голосом спросил:

«Ну что с Отрепьевым он жив ли,

Я думал, вы уже погибли»

Матвей небрежно рясу снял

И отдышавшись, продолжал:

«Вчера, когда ты мне сказал,

Что царь готовит, сей погром,

Отрепьева привёл я в тайный дом,

И там ему об этом рассказал.

Тогда он мне секрет открыл,

Что будто бы уже решил,

В Железноборский монастырь идти,

Под именем Григория в монахи,

И жизнь свою в обители спасти,

От гнева царского и плахи.

Наутро мы одели рясы,

Тихонько за город пробрались.

Я там отдал ему припасы

И мы до встречи распрощались».

Василий Шуйский с кресла встал.

Яд незаметно с полки взял,

И бросив весь в бокал большой,

Сказал, наливши мёд хмельной:

«Я знаю, ты всю ночь не спал

И хоть ты как шатун устал,

Под утро должен ты бежать,

На выпей и ложись-ка спать».

И протянув ему бокал,

За дверью в темноте пропал.

Царь был жесток в своей расправе.

Он, несомненно, полагал,

Что Фёдор слухи распускал,

А посему считал не вправе,

Романовых у трона оставлять,

И после низменных доносов,

Кошмарных пыток и допросов,

Их повелел всех разогнать.

Как бунтовщик и возмутитель,

Боярин Фёдор был отправлен,

В Антониево-Сийскую обитель,

И там подстрижен и оставлен,

На попечение царского агента,

Под именем монаха Филарета.

У Александра царь велел,

«Волшебный» корешок найти,

Которым яко бы хотел,

Он царский род весь извести.

Когда же корешок нашли

И Александра допросили,

То в колдовстве злом обвинили,

И к Годунову отвели.

За что брат Филарета вскоре,

В Усолье-Луду был направлен,

И там прожив лишь год в неволе,

В подвале каменном удавлен.

Василий, сосланный в Пелым,

В темнице там наедине,

Прикованный как раб к стене,

Скончался, будучи больным.

Иван в Пелыме тоже оказался,

Но Годуновым был прощён,

Когда тяжёлой смерти дожидался,

И вновь в столицу возвращён.

А Михаил, отправленный в Ныроб,

После страданий мук голодных,

Ночей бессонных и холодных,

Навечно лёг в дубовый гроб.

Романовых царь разорив,

Забрать именья приказал,

И родственников их допросив,

Всех по России разогнал.

Черкасского он не пытал,

Признаний слёз не добивался,

А в Белоозеро сослал,

Где узник через год скончался.

Тень Дмитрия, решив искоренить,

Чтоб слухов не было кошмарных,

Царь приказал, немедля изловить,

Всю дворню у бояр опальных,

И каждого на месте допросив,

Казнить, в столицу сообщив.

В монашеской забытой мором келье,

Тоскливой жизнь Григория была,

От служб церковных и смиренья,

Унылой монотонностью текла.

Однажды он за книгою сидел,

Когда дверь тихо заскрипела,

В дверях Григорий разглядел,

Монаха с бородою белой.

Монах к Григорию подсел

И тихим голосом сказал:

«Ты научиться бы хотел,

Писать каноны? Я слыхал»

И получив ответ желанный,

Духовный старец продолжал:

«Давно юнец мой долгожданный.

Тебя я по обителям искал.

Ведь грамотных монахов молодых,

Желающих служить душою Богу,

В монастырях сейчас не много,

За то хватает пожилых.

Для этого друг юный мой,

Сегодня мы уйти должны,

В Ефремьев монастырь с тобой,

Где проживёшь ты до весны.

А по весне если захочешь,

Обитель по душе найти,

Уйти в любое время сможешь,

Стоять не буду на пути».

В Ефремове Григорий восхищая,

Учителя умением своим,

И знаниями большими поражая,

Умом всех удивлял живым.

С вечерней шли они однажды.

Григорий старца в келью вёл,

Когда окликнув, кто-то дважды,

К ним торопливо подошёл.

То протопоп Еуфимий был,

Его не плохо старец знал,

Сейчас в столице он служил,

И дальний путь туда держал.

С монахами он поклонился,

Их о здоровье расспросив,

За ними следом устремился,

О новостях заговорив.

Когда же в келью все вошли,

И грудь свою перекрестили,

Монахи гостя усадили,

Да с ним беседу завели.

За разговором гость узнал,

Что, в Чудовом монастыре кремлёвском,

Где он недавно пировал,

На царском празднике московском,

Дед у Григория служил.

А настоятелем там был,

Пафнотий добрый прорицатель,

Его давно Еуфимий знал,

Архимандрита как приятель,

Он очень часто навещал.

Закончив мирную беседу,

Гость у Григория спросил:

«Уйти ты не желаешь к деду,

В столице у него бы жил?»

От радости Григорий встал

И с возбуждением сказал:

«Мальчонкой я ещё мечтал,

Святому Господу служить,

И вместе с дедом бы желал,

Жизнь церкви русской посвятить,

Но странная судьбы дорога,

Нас разлучила на года,

И не по доброй воле Бога,