В конце автобуса возились дети, прячась между мягкими чемоданами и тюфяками. Тряска только забавляла их. Они с хохотом подпрыгивали и зарывались с головой в тряпье, брошенное поверх вещей на случай холода. Взрослые не делали им никаких замечаний, поскольку будущее оказалось в полнейшем разрыве с прошлым, и никто не знал, как вести себя в кратком промежутке настоящего.
За автобусом ехала машина с провожающими. Крупицы дома в лице родственников и друзей смотрели сквозь окна автомобиля. Поравнявшись с автобусом, провожавшие показывали что-то, знаками объясняясь в чувствах. Несколько раз автобус останавливался, и все бросались друг к другу и шли вместе, держась за руки. Дети кубарем скатывались на землю, расталкивали обнявшихся и мчались наперегонки до дверей туалета.
Сара почти не выходила. Во время передышек она при помощи своего мужа сползала с кресла и подолгу стояла возле него, тяжело дыша и пытаясь заплакать. Никто не обращал на нее внимания. Только ее супруг растерянно пытался чем-нибудь быть ей полезным. Он гладил ее по всклокоченной голове, наливал чаю из термоса, оправлял заломившееся внизу платье. Сара, казалось, была бесчувственна ко всем этим проявлениям преданности. Она реагировала только на то, что происходило внутри нее.
Внутри Сары жила большая тяжелая болезнь, которая делала Сару чувствительной ко всем внутренним переменам и атрофированной к внешним. Муж Сары относился уже к внешнему миру. Его забота не проникала сквозь отмершие нервные окончания обвислой Сариной кожи. Он гладил Сарину маленькую, хоть и распухшую руку, а она смотрела куда-то в глубину своей боли. Так подходили к концу вторые сутки.
Ночь надвигалась откуда-то с севера. Все пледы были срочно брошены на детей и окна. Как назло, дорога стала крутой и извилистой, будто выход из страны пролегал через заколдованные места. Когда сбоку появлялся месяц, неприятно высвечивались рваные края обрывов, вдоль которых юлил автобус. Месяц от этого зрелища заваливался на спину и хохотал, хохотал над людскими страхами.
Покачивались спящие деревни с худыми собаками, свернувшимися в калачики на люках под тусклыми фонарями. Все серее становилось небо. Злой месяц еще больше запрокинулся на спину и побледнел во сне.
К утру подъехали к воротам границы. Длинная очередь автобусов напоминала журавлиный клин. Шлагбаум поднимался, и следующий автобус навсегда отсекался от тела очереди.
Впереди был еще целый долгий день для прощаний. Холод заставлял двигаться. Все зашевелились, несмотря на ранний час. Дети выскочили первыми из-под пледов и потащили шатающихся помятых родителей к выходу.
На улице было полно отъезжающих. Утренний туман рассеивался, и теплела мокрая трава. Вдалеке на пригорке стоял памятник красноармейцу. Его поза и выражение лица должны были насторожить всякого, задумавшего пересечь границу в обратном направлении. Почему-то отъезжающие шли и шли к этому памятнику, как на последний поклон. Оказалось, что между двумя его чугунными ступнями было большое углубление, которое использовалось как отхожее место за неимением поблизости ничего другого.
Сара не двигалась. Ее глаза были полуоткрыты и мутны.
– Сарочка, – то ли позвал, то ли просто произнес ее имя муж и погладил серую руку.
Сара не отреагировала. Постояв немного около нее, муж робко пошел к выходу.
Солнце загоралось на траве и листьях. Расцвели птичьи голоса из попискивающих бутончатых комочков. Земля запестрела подстилками и расставляемой на них едой. Отъезжающие энергично затевали прощальный пикник. Автобусы двигались, но незаметно. Всех обещали пропустить к концу дня. Целый день на лужайке, на свежем воздухе. Если бы не запах от красноармейца, можно было бы побегать по пригорку.
Люди поднимались с подстилок, шли проверить свой автобус – издали все автобусы казались одинаковыми. Только наш автобус можно было сразу узнать по неподвижной Сариной голове в окне.
Сумерки наступили нескоро, поскольку никто не умел обращаться с этим последним днем. Все уже было сказано, но так как это не имело никакого отношения к будущему, казалось, что не было сказано ничего. Потом провожавшие стояли, обняв решетки ворот, за которыми всех готовили к последнему досмотру, будто и не было этого целого дня и целого года прощания. Поздно ночью автобус наконец пересек границу Чехословакии.
Первое утро освобождения катило всех по мягким, гладким дорогам. Никто не спал. Молча смотрели на игрушечные домики, аккуратные деревья. Природа, лишенная знакомой буйности, усиливала ощущение нереальности происходящего.
Первая остановка в сосновом бору. Деревянный домик заперт на замок. Кто-то побежал разыскивать хозяев.
– Как же красиво! – восклицал каждый, спрыгивая с лестничек на траву.
Последней вышла Сара. Ее поддерживали с двух сторон, чтобы она могла спуститься своими занемевшими ногами на землю. Кто-то уже бежал с ключами от домика, сопровождаемый пожилой женщиной в белом фартуке.
– Я хочу пить! – сонно закапризничал Сарин внук.
Все смотрели на приближающуюся женщину. Сара вдруг ожила. То ли оцепенение сошло с ее летаргического тела, то ли внутренняя боль прорвалась, как нарыв, и сделала Сару проницаемой для внешнего мира. Она затряслась всей своей изношенной, вылезающей из швов плотью, сделала попытку приблизиться на негнущихся ногах к внуку и запричитала, барахтаясь руками в воздухе:
– Сиротка, бедный! Нет у нас больше дома! Безродные… Бездомные… Цыгане!
– Сарочка, успокойся! – обрадовался Сариному оживлению обреченный было на вечную безответность муж.
Но старая Сара уже опять не реагировала на внешние колебания. Слезы ползли длинными гусеницами и застревали во впадинах ее щек. Внук на минуту затих, с изумлением рассматривая говорящую бабушку. Замешательство продолжалось недолго – вскоре подоспела женщина в фартуке, и все дружно отправились совершать свой первый утренний туалет на новой земле.
Венский вальс
Вена похожа на гигантский купол. Это не мы к ней приближаемся, это она опускается на наш поезд своим расписным небом.
Раз-два-три, раз-два-три!
Вот над нами уже своды вокзала. Вальсируем к выходу.
– Женщинам не поднимать чемоданы и не участвовать в разгрузке вагона!
Непонятно, то ли это нужно повторить еще раз, то ли каждому в отдельности следует уточнить свой пол. Представитель, встречающий нас, решает повторить это еще раз. Женщинам, ухватившим сразу по нескольку чемоданов и сумок, кажется, что просьба относится к каким-то другим женщинам, возможно, только к гражданкам Вены.
– Женщины, отставьте багаж в сторону!
Почему? Почему? Беспокойство нарастает. Мужчины не могут отличить своего багажа от чужого. Оказывается, что этого вовсе и не нужно делать. Женщины стоят большие, массивные, с обвисшими руками, напряженно вглядываясь в груду спящих вповалку вещей.
Вена плывет по кругу, вальсирует прибывшими, закручивает их по ступенькам на улицу. Раз-два-три, раз-два-три! Неподвижные женщины наконец сдвигаются с места какой-то следующей командой и топочут, как медные всадники, к выходу.
На выходе человек с немецким акцентом призывает в рупор толпу к порядку и рассказывает правила расселения семей в Вене и пригородах. Он небрит. Он не улыбается. Он каждый день видит одно и то же. Но это неправильно. Он просто не любит нас. Поэтому он так помято одет. Предполагалось, что он будет в костюме по случаю и с речью. Мы ведь теперь отданы на произвол судьбы. Нам нет дороги назад. Нас нужно за это вознаградить.
Все-таки Вена круглая. Непонятно почему, но – круглая. Может быть, от четырех бессонных ночей и качки в автобусе. Все время так и заносит тебя вокруг твоей оси.
Любой эмигрант одет лучше, чем этот небритый.
Все перемещаются к небритому, чтобы дать ему взятку. Он предупреждает, что подарки не повлияют на место расселения. Никто не верит. В конце концов небритый оказывается в груде русских сувениров, безразличный и усталый. Каждый отправляется на свое место жительства согласно ранее заготовленному списку. Это цинично.
