Вася был из благородной профессорской семьи, и ему устраивались скандалы за эту связь с дочкой портового грузчика. Да, там, в другом измерении, топталась и попиралась тайна Наташиной необыкновенности. В том, чужом, мире на Наташе лежало клеймо ее родословной, и никто во всем дворе не мог этого понять. За эту отвергнутость ореол вокруг Наташи сделался только сильнее, и интерес к ней поддерживался какое-то время, пока жизнь не свернула в свое обывательское русло и все вдруг забыли Наташу, вернее, ее образ. А если и вспоминали, то говорили о ее неудачном замужестве, о ребенке и прочих обыденных вещах, никак не согласующихся с Наташей.

Однажды, когда Тюпа уже жила в новом районе, она встретила Наташу в городе, и та потащила ее к себе посмотреть на ребенка. Теперь Наташа носила очки и ярко красилась, словно пряча от посторонних свою неповторимость, как прячут дорогую картину, замазывая ее какой-то копией. По дороге Тюпа узнала, что, невзирая на родословную, Наташе все же удалось поступить на английское отделение университета, а через год Вася бросил ее с ребенком и будущим дипломом.

– Я так рада, что мы встретились! Это такая удача! – восклицала Наташа, пока они поднимались по мраморной лестнице с мертвым голубем в осколках разбитого окна.

Соседка уже умерла. Чуланчик был на замке. Отец Наташи ушел на пенсию и теперь пил дома.

– Проходи! – счастливо улыбнулась Наташа.

Посреди комнаты с брошенными где попало вещами и грязной посудой на столе стояла кроватка с ребенком. Тюпа поздоровалась с Наташиными родителями. Мама, узнав ее, кивнула, а отец продолжал сидеть молча на кровати у стены. Ребенок еще спал. Наташа подошла к кроватке и потрогала девочку.

– Наташка, не буди ее! – рассердилась мать.

Но Наташа продолжала улыбаться, а ребенок уже тянулся к ней с закрытыми глазками.

– Посмотри на нас, посмотри! – приговаривала Наташа, обращаясь скорее к ребенку, чем к гостье.

Девочка окончательно проснулась и что-то слабо пролепетала. Тюпа наклонилась над кроваткой и увидала уродца с огромной челюстью и скошенным лбом.

– Может быть, что-нибудь еще удастся исправить, – беспечно проговорила Наташа, явно празднующая свое материнство.

Вскоре Тюпа попрощалась с Наташей и, стараясь не оглядываться на свой прежний двор, зашагала прочь. Она боялась, что виноградная лоза, оплетающая ее балкон, засохла и небо в проеме крыш потускнело, боялась услышать чужие голоса и увидеть в том окне, из которого она некогда наблюдала за луной и Наташей, незнакомое лицо или просто пустоту.

Лизавета Сергевна с томиком в руках плывет алым дирижаблем по коридору. Ее шелковый капот надувается от воздуха, проникающего сквозь щели в окнах и стенах. Если бы не Лизавета Сергевна, никто бы и не заподозрил, что в этих щелях живет столько воздуха. Лизавета Сергевна, как бунтарь, в своем почти багряном в сумерках коридора одеянии возмущает скрипучую архитектуру дома.

Вот она опять восходит на небосклоне коридорных потемок, направляясь в ванную, где будет шуршать своими изношенными шелками и страницами, вздыхать, звякать о зеркало и заполнять собою цвета слоновой кости ванну, драгоценную от времени и трещин.

К зиме пунцовый капот превращался в зимнюю мечту о деликатесе – фруктовый, нежный от долгого варения, консервированный компот, в котором Лизавета Сергевна плавала, как тщательно вываренный обрезок персика. Тюпа смотрела на нее и мечтала о вишневом сиропе, который на праздник будет разлит по чашкам, уже разбавленный, чтобы всем хватило, и вместе со снегом за окном и похожей на пряничный домик елкой будет усиливать чудо.

В сезон простуд, в это святое время отдаления от атеизма школьной жизни, Тюпа брала Майн Рида в морковно-розовом переплете и отправлялась на далекие берега Миссисипи. Ей почему-то казалось, что и Лизавета Сергевна читала такую же розово-морковную книгу там, у себя за стеной, и Тюпа мысленно приглашала ее попить чай на веранде с Всадником без головы. Но Лизавета Сергевна со скрипом вставала со своего дивана и высокомерно отправлялась принимать ванну, предпочитая бивни убиенных слонов Ниагарскому водопаду.

Парадокс заключался в том, что там, в глубоком снегопадном детстве, Тюпе казалось, что ее тайная жизнь протекала на берегах Миссисипи, где плантации и всадники сменяли друг друга под пальцами Лизаветы Сергевны. Но по прошествии времени, находясь в филадельфийской близости к географии своей тайны, она вдруг поняла, что «Миссисипи» было псевдонимом ее детской жизни, а настоящее имя той жизни было «Лизавета Сергевна».

Вот она лежит на своем диване с морковно-розовой книгой в руках – точь-в-точь как в том небывалом детстве, и Миссисипи колышется у нее под рукой.

– Полноте, Лизавета Сергевна, уже двадцать первый век за окном! Да и вас лет пятнадцать как нет…

Но она лишь крепче ухватилась за книжку, понимая, что это и есть ее спасение, ее шанс на бессмертие.

– Послушайте, Лизавета Сергевна…

На минуту она пугается, глядит напряженно поверх строчек в черный коридор Тюпиных зрачков, где уже начинают гулять сквозняки, но тут же спохватывается и цепко, намертво впаивается в строчки. И уже никому и никогда не удастся расчленить этот сплав.

Было обидно, когда тетя Витя не узнала ее. Она открыла дверь, и солнце вспыхнуло вокруг Тюпиного лица. Тюпа для нее оказалась куском сплавленного света. Тетя Витя долго прикладывала ладонь козырьком ко лбу, пытаясь найти то положение, при котором можно было бы разглядеть гостя. Тюпа же считала, что тетя Витя должна была узнать ее немедленно, невзирая ни на свет, ни на катаракту – как Фукочка узнал её перед смертью. Он уже никого не узнавал тогда, даже собственного сына. А ее узнал! И тетя Витя должна была узнать ее чутьем, как узнают очень близкие люди очень близких людей. Но она все смотрела на Тюпу под разными углами и наконец спросила:

– Кто это?

– Тетя Витя, это я. Не узнаешь?

Тут она, конечно же, схватила Тюпу за руки и, все еще слепо щурясь в ее сторону, потащила к себе.

Вместо Тюпиной семьи уже жили новые соседи, а вместо Фукочки тетя Витя взяла молоденькую квартирантку, приехавшую учиться из деревни. Они уселись на тети-Витину тахту, ту самую, на которой Тюпа в детстве смотрела телевизор и на которой тетя Витя раскладывала колоду карт и гадала на «королей». Напротив тахты по-прежнему громоздился старый платяной шкаф, в чьи загробные потемки Тюпа отправлялась в детстве в надежде отыскать потайной ход в загадочное пространство теней и шорохов.

По утрам она вбегала в эту комнату, за полчаса до детского сада, где ее ждал Фукочка с очередной сказкой. Когда-то он прозвал ее Тюпой, а она его Фукочкой, и смысл этих прозвищ был понятен только им.

Иногда ей снится, как она выскальзывает из своих комнат и бежит по скрипучим половицам коридора, толкая дверь в эту комнату:

– Фукочка, расскажи сказку!

За дверью никого нет. И ничего нет. Там гуляют ветра, и Фукочка уносится, как сухой лист, в какой-то другой сон.

…Теперь из всего многоликого прошлого осталась лишь тетя Витя. Держа Тюпу за руки, она оживленно рассказывала ей про свою новую квартирантку, какая она милая и приличная и какой у нее воспитанный жених, снимающий обувь у порога.

Эта чужая девочка поселилась в комнате с балконом, где виноградная лоза покрывалась медовыми осами в июле, где часы на стенке показывали еще время Тюпиного детства, где старый буфет хранил запах бабы-Милиных капель. Она жила здесь без прав на родство, как незаконный перебежчик. Все, все отторгало квартирантку в этих стенах. Тюпа слышала, как половицы неприязненно скрипели под ее ногами, как стулья преграждали ей дорогу в тети-Витину комнату – она постоянно на них натыкалась.

Тетя Витя этого явно не замечала. Она расспрашивала Тюпу о том, как она живет, и Тюпа заметила, что тетя Витя избегает называть ее прежним детским именем.