За несколько месяцев до этого негус попросил меня тайно снабдить его восемьюдесятью пулеметами, предназначавшимися для его охраны. Для получения этого оружия он не захотел обращаться в дипломатическую миссию. Дороживший заводом в Дыре-Дауа и всеми своими делами связанный с Эфиопией, я не мог ему отказать, рискуя нажить большие неприятности. Тогда я распорядился к отправке в Джибути пулеметов, а также запасных частей, зная, что там никогда не проверяются транзитные ящики. Когда всплыло дело с пресловутым подложным письмом о наркотиках, я побоялся, что из-за недоброжелательства властей, которые начнут искать, к чему придраться, будет проведена более тщательная, чем обычно, проверка содержимого этих ящиков с оборудованием. Поэтому я попросил Мэрилла дать телеграмму моему посреднику в Марсель с требованием отсрочить посылку товара. К несчастью, ящики находились уже в пути, когда пришла телеграмма, и Мэрилл был уведомлен об этом в письме. Невзирая на это и не беря в расчет то, что он отменил приказ по телеграфу, Мэрилл даже не потрудился сообщить мне о прибытии груза и подал декларацию на запасные части. Таможня, как я и предполагал, проявила усердие и обнаружила пулеметы. Я поспешно прибыл из Дыре-Дауа, чтобы без всяких околичностей объяснить суть дела губернатору.

— Вот, в подтверждение моих устных заявлений, — сказал я ему, — письмо от Атоса Берана Маркоса, секретаря негуса, в котором он дает мне все необходимые инструкции по тайной доставке этих пулеметов на абиссинскую таможню. Если вы умерите рвение своих подчиненных, это будет для негуса доказательством вашей симпатии; он поймет, что колония вовсе не враждебна к нему, в чем старается убедить его дипломатическая миссия Англии… В любом случае, независимо от того, какую линию поведения вы сочтете нужным избрать, то, что я вам сказал, должно остаться между нами. Я пообещал негусу хранить молчание о его желании вооружиться, таким образом, для всех остальных владелец пулеметов — Монфрейд, и я буду категорически отрицать то, о чем поставил вас в известность, если кому-то захочется предать это дело огласке. Оставляю за вами право выбрать между поведением, выгодным для нас с политической точки зрения, и удовольствием приговорить меня к штрафу.

Разумеется губернатор выбрал второе.

Я позаботился о том, чтобы не впутывать в это дело Мэрилла, и заявил, что, не зная о содержимом ящиков, он поступил как добросовестный человек. Несмотря на это, его приговорили к уплате штрафа в размере двадцати пяти тысяч франков как подписавшего декларацию, поскольку таможенная администрация — и это известно всем — не принимает в расчет добросовестность своих сотрудников. Я немедленно возместил понесенные им убытки и уплатил все побочные расходы, воздержавшись от законного упрека в его адрес, которого он заслуживал, проявив такую странную забывчивость в отношении телеграммы. И мы остались хорошими друзьями.

Надо ли говорить, что негус так и не возместил моих расходов, как, впрочем, не оплатил восьмидесяти пулеметов, за которые я авансом выложил сумму из своего кармана. Он даже вполне простодушно написал губернатору письмо (хотя никто никаких объяснений от него не требовал), где заявил, что пулеметы предназначались не для него… Этот неуместный поступок лишь с еще большей очевидностью подтвердил тот факт, что адресатом груза был именно он. Но губернатор и не думал отказываться от своих планов личной мести.

С тех пор прошло три месяца, и сегодня Мэрилл извлек эту историю на свет Божий, чтобы доказать, что между нами не существует никаких дружеских отношений. Он требовал от меня возмещения морального ущерба, причиненного ему фактом присуждения штрафа в размере двадцати пяти тысяч франков, который, однако, не принадлежит к разряду уголовных наказаний и не может запятнать биографию человека; но дело было в том, что представился удобный случай откреститься от меня, подав свой осуждающий голос, голос честного человека, президента торговой палаты и кандидата на получение ордена Почетного легиона, клеймящего позором махинации авантюриста.

Получив в тюрьме гербовую бумагу от этого «друга», в искренность которого хотелось верить, несмотря на то, что меня и раньше мучили тайные подозрения, я долго не мог оправиться от удара. Мне было тяжело расстаться вот так вдруг со всеми своими иллюзиями, которые я пытался сохранить, великодушно принимая в расчет обстоятельства. Не все люди обладают душой Дон Кихота, говорил я себе, и Мэрилл в еще меньшей степени, чем кто-либо другой. Мог ли он объявить войну общественному мнению? Он исходил из своего положения и кроме всего прочего рисковал поставить под угрозу получение ордена Почетного легиона, заветную мечту своей жизни.

Я успокаивал себя мыслью, что, возможно, в глубине души Мэрилл страдает от того, что был вынужден отвергнуть старую дружбу, но рана все равно кровоточила, и я по-прежнему находился в подавленном состоянии. Тогда я поручил Репичи заняться моими делами и обеспечить транзит товаров, отправляемых мной адресату или получаемых с моих предприятий в Дыре-Дауа. Через восемь дней пришло следующее письмо: «Сударь, потрудитесь найти другого агента; к моему величайшему сожалению, я не могу заняться вашими делами».

Все меня избегали, опасаясь повредить своей репутации…

Прокурор Оливье (сей чиновник объединял в одном лице функции следователя и прокурора!), которому помогала вся шайка Ломбарди, распустил слух о том, что я связан с международной преступной организацией и что мой арест — прелюдия к оглушительному скандалу.

Эти утверждения, высказываемые за аперитивом и понемногу обраставшие все новыми подробностями в меру воображения каждого из собеседников, в конце концов могли заставить людей поверить в реальность самого нелепого полицейского романа.

Для того чтобы было понятно продолжение этого невероятного дела, я вынужден сделать небольшое отступление и рассказать о персонажах, которым предстоит выйти на сцену. Читатель должен познакомиться с их характером, окружением и жизненными обстоятельствами.

В то время как я путешествовал по морю, о чем только что рассказал, моя жена Армгарт и дети проводили часть года, обычно это было лето, в Дыре-Дауа, небольшом эфиопском городке, расположенном у подножия плато Харэра, в трехстах километрах от Джибути.

Напомню, что я владел там электростанцией и мукомольней, которые уступил мне Репичи на известных условиях.

Благодаря высоте 1200 метров над уровнем моря, Дыре-Дауа отличается умеренным климатом, который давал возможность передохнуть в перерывах между путешествиями от обокской духоты.

Небольшой одноэтажный домик, утопающий в зелени сада, позволял уединиться, как в оазисе тишины, среди прерывистых вздохов моторов, шума мельницы и криков нагади, выгружающих мешки с зерном. Несколько персидских ковров, хорошая библиотека и пианино создавали атмосферу, соответствующую нашим настроениям.

После продолжавшейся один год учебы Марсель Корн занимался теперь механикой.

Моя жена его не любила и со свойственной ей резкой прямотой давала ему это почувствовать. Юноша Корн, робкий на вид, слащавый и вкрадчивый, таил в себе завистливую и мстительную душу. За его ложной скромностью скрывались тщеславие и самонадеянность, присущие людям недалеким.

Несмотря на суждения моей жены Армгарт, которая советовала мне больше не пригревать на своей груди эту змею, я встал на защиту Корна, ссылаясь на его молодость. В свое время я тоже считал себя весьма умудренным человеком, как и все юноши, которые думают, что узнали о жизни все после первой сигареты, первого поцелуя, усвоив набор прописных истин в школе.

Марсель не раз признавался мне со слезами на глазах, как глубоко ранит его враждебное отношение к нему Армгарт. Он жестоко страдает, чувствует себя отвергнутым, жаловался Корн, а ведь он любит ее как свою вторую мать, потому что мы стали теперь одной семьей, и т. п.

Когда он получше вник в свои обязанности, я решил определить ему жалованье, соответствующее его работе, но едва я завел об этом речь, как он воскликнул: