Я позвонил Эрнесту, и он стал уговаривать меня, чтобы я поскорее покончил с августейшим интервью и приехал к нему в отель «Гритти». Сказал: «У меня новая “лянча” и первоклассный шофер, поедем на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, он повезет нас через Альпы, потом по Лазурному Берегу. Едемте со мной. Меня доконали эти африканские этажерки, обязательно должны разбиться».
Когда я вошел в любимый угловой номер Эрнеста в отеле «Гритти», он сидел в кресле у окна со своим неизменным теннисным козырьком на лбу и читал собственные некрологи, напечатанные в газетах всего мира, кипа которых высилась рядом. Его вид так поразил меня, что я остановился в дверях. В последний раз я видел его осенью 1953 года в Нью-Йорке, незадолго до его отъезда в Африку. И сейчас меня потрясло, как сильно он постарел за эти пять месяцев. Волосы, которые тогда были с сильной проседью (его голова сильно обгорела), сейчас стали совсем белыми, как и борода, тоже заметно подпаленная, и сам он словно бы стал меньше – не физически, нет, но от него перестал исходить дух несокрушимой жизненной силы.
Увидев меня, Эрнест заулыбался и жестом попросил меня помочь ему выбраться из глубокого кресла.
– Я как будто со дна океана поднимаюсь, – сказал он, вылезая из кресла с моей помощью.
– Как вы, папа? – спросил я и добавил: – Только честно.
Это было его любимое выражение.
– Правое плечо вывихнуто, почка разорвана, – начал перечислять он, – спина сплошной ожог, живот, лицо, рука – особенно рука – чуть не в уголь превратились, уж очень весело горел этот самый «Де Хэвилленд». Легкие обожгло дымом. Идемте, представлю вам доказательства в цвете.
И он повел меня в ванную. На столике в углу между ванной и раковиной стояло несколько флаконов с мочой. Эрнест взял один из них и показал на свет темную жидкость.
– Два дня не мог помочиться, что-то там забилось почечными клетками. Поглядите – сплошь какие-то ошметки плавают. Цвет жуткий. Похоже на сливовый сок. Мне здорово помог корабельный доктор, когда я плыл сюда из Африки. Дал какого-то лекарства для почек, срезал с ожогов омертвевшую ткань. Классный врач. Сказал, что я должен был умереть после такого крушения. И, может быть, еще умру, сказал. Посадил меня на строжайшую диету. Признаюсь как на духу, когда «Де Хэвилленд» рухнул и загорелся, я всерьез струхнул, что вы потеряли своего партнера по фонду для ставок. Я сидел сзади, Мэри впереди с пилотом Рэем Маршем. Они-то сразу выбрались, а металлическую дверь в хвосте мало того что перекосило и заклинило, так она еще начала плавиться в огне. Дым, я задыхаюсь, вышибить бы дверь, да я зажат, как в тисках, не размахнешься. И вот тут, в эту минуту я почувствовал: всё, мне крышка. Я и раньше бывал на волосок от смерти: врезался ночью в Лондоне в водонапорную башню во время затемнения – машина всмятку, раскроил себе череп. А аварии в Айдахо, сколько костей я себе там переломал. А прямое попадание в окопе в Фоссальте… Да мало ли. Но я всегда знал, что выкарабкаюсь, пусть эта сука с косой сколько угодно скалится, но сейчас, запаянный в этой консервной банке и поджариваемый на огне, я подумал: всё, конец, меня распяли на кресте и запалили подо мной костер, и все же, сам не знаю как, подобрался к двери, которую перекосило и заклинило, налег на нее здоровым плечом и головой, она приоткрылась, и я протиснулся наружу.
Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» – éclat[5].
Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.
– Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?
Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.
– А при мне мой. Мы в отличной форме.
Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.
– Этих премудростей в искусстве пития я набрался от Фицджеральда.
– Вы многим обязаны Фицджеральду, так ведь? – отозвался я.
– Я ему, а он мне, – сказал Эрнест. – Познакомился с ним в свой первый приезд в Париж, в «Гинго-баре». Подошел и представился. Кто он, я, конечно, знал. Читал его рассказы в «Сэтэди ивнинг пост», его «Алмазная гора»[6] – сильнейшая штука. Скотт любил «Ритц», у него в центре бара был свой любимый столик. Иногда он приглашал меня выпить с ним, и мне приходилось облачаться в свой старый вельветовый пиджак и завязывать свой единственный галстук, который до того скрутился, что впору бутылки открывать. С другими писателями, которые в то время жили в Париже, Скотт дружбу не водил – ни с Эзрой Паундом, ни с Дос Пассосом, ни с Арчибальдом Маклишем, но меня он, можно сказать, опекал и наставлял. Скотту было под тридцать, и он считал, что пора ставить крест на своей жизни, а меня, как мне кажется, представлял возможным продолжателем своей традиции, хотя я не понимал почему, ведь его «Прекрасные и обреченные» и только что опубликованный «Великий Гэтсби» принесли ему громкую славу. Фицджеральд попросил меня показать ему несколько моих рассказов, хотя их отвергли все до единого журналы, куда я их приносил.
Мне было неловко показывать рассказы такому знаменитому писателю, но Скотт их прочитал и сказал, что «Пятьдесят тысяч» – отличная вещь, но первую страницу лучше убрать и начать со второй, так рассказ станет более полнокровным. Я подумал и согласился – да, начало должно быть резким, энергичным. Скотт сказал, что пошлет рассказ своему редактору, Максу Перкинсу, в издательство «Скрибнер», если я не возражаю. Он уже написал ему обо мне и попросил прочесть мой рассказ. Скотт подарил мне свою новую книгу, роман «Великий Гэтсби», сказал, надеется, что мне понравится.
Роман мне не просто понравился, это было лучшее из всего, что я читал в последнее время, и я сказал об этом Скотту. Он уже был знаменитый писатель, а мне еще предстояло добиваться признания, и все же мы с самого начала почувствовали тяготение друг к другу, что-то похожее на братское чувство, ощущение, что мы имеем право вмешиваться в жизнь друг друга, ограждать от промахов и ошибок.
Максу Перкинсу понравились «Пятьдесят тысяч», и он помог мне опубликовать рассказ в «Атлантик мансли», где мне заплатили царский гонорар – триста пятьдесят долларов. На них мы купили зимнюю обувь для Хэдли и стали постоянными покупателями в boucherie[7].
