Он оканчивал обедать, когда часы отбивали два удара, наряжался в прекрасный китель со стоячим воротничком, влезал в расшитые домашние тапочки, возлагал на лысеющую голову черную шелковую шапочку и открывал дверь гостиной. Застоявшийся воздух был насыщен запахом кожи и пыли, но Теодюль Нотте ощущал в нем далекие, таинственные и чудесные ароматы.

О капитане Судане он смутно вспоминал, как об огромном старике, одетом в красноватую хламиду, который курил тонкие черные сигары. А вот лица отца с роскошной черной бородой, худой и молчаливой матери и красивых и белолицых сестер Беер казались ему исчезнувшими лишь накануне.

Смерть быстро унесла их одного за другим тридцать лет назад. Он помнил, что за какие-то пять лет угасли эти четыре человека, которые так плотно заселяли его жизнь.

Все собирались на трапезу в маленькой столовой на первом этаже и наслаждались едой. Но по воскресеньям, когда старухи Хэма, с головами, покрытыми большими капюшонами из черного шелка, тянулись на вечерню в церковь Сен-Жак, стол накрывался в гостиной второго этажа.

Господин Теодюль Нотте вспоминал…

Дрожащей рукой папа Нотте извлекал из полок одну или две книги, несмотря на чуть осуждающий взгляд супруги.

— Послушай, Жан-Батист… из книг ничего хорошего не почерпнешь!

Бородач неуверенно протестовал:

— Стефани, я не думаю, что причиняю зло…

— Причиняешь… Для чтения хватает книги молитв и часослова. Кроме того, ты показываешь дурной пример ребенку…

Жан-Батист с несчастным видом покорялся.

— Мадемуазель Софи нам что-нибудь споет.

Софи Беер откладывала в сторону цветное шитье, которое носила в громадной сумке из гранатового плюша, и подходила к буфету. Этот жест был предметом постоянного восхищения юного Теодюля. В нижней части буфета скрывался короткий и низкий клавесин, который выдвигался в комнату с помощью бокового рычага. Им же музыкальный инструмент вновь убирали в громадный шкаф. Клавиши инструмента желтые, как тыква на срезе, издавали при прикосновении высокие дребезжащие звуки.

Мадемуазель Софи пела приятным и чуть блеющим голоском:

Или исполняла песню о высокой башне, ласточке и потоках слез.

Эти музыкальные слезы вызывали настоящие слезы у мамы Нотте и дрожь пальцев папы Нотте, вцепившихся в черную бороду.

Только мадемуазель Мари, похоже, не испытывала волнения. Она сажала Теодюля на колени и прижимала к груди, обтянутой синим сюром.

— Мы отправимся в сад с тремя тысячами цветов… цветов… цветов… — тихо напевала она.

— А где этот сад? — так же тихо спрашивал Теодюль.

— Никогда тебе не скажу. Его надо найти.

— Мадемуазель Мари, — шептал малыш, — когда я вырасту, то стану твоим мужем, и мы отправимся вместе…

— Тсс, тсс, — смеялась она и целовала его в губы.

Тонкий аромат цветов и фруктов от синего корсажа пьянил, и Теодюль говорил себе, что нет никого прекраснее и нежнее в мире, чем эта розовощекая дама с кукольными глазками в платье из шуршащего шелка.

Когда в один жаркий июльский день он бросил горсть песка на ее гроб, Теодюль Нотте ощутил, как сильно он любил эту женщину, которая была старше его на сорок лет, ведь мадемуазель Мари была подругой детства его матери. Они почти не отличались по возрасту.

Однажды, через много лет после ее смерти, в навсегда проклятое им воскресенье он обнаружил в ящике стола капитана письма, которые доказывали, что старый капитан Судан и мадемуазель Мари…

Господин Теодюль Нотте не смог перевести в слова ужасающий образ, убивший единственную влюбленность в его жизни. Он глубоко страдал всем существом и терзал свою память. Целую неделю он проигрывал в шашки к величайшему удивлению господина Ипполита Баэса. Ему не удалось филе с ореховым пюре, удивительный рецепт которого ему передала мать.

Кстати, это было единственным событием, которое омрачало его дни с того дня, как он в полном одиночестве стал жить в вековом доме в Хэме, до мартовского воскресенья, черного от дождя, ветра и града, когда, по неизвестно какому тайному катаклизму, с верхней полки упала книга из библиотеки капитана Судана.

Было бы неверным сказать, что господин Теодюль никогда не видел эту книгу, но это случилось столь давно, что многие, но не он, давно забыли бы об этом.

Итак, тот вечер 8 октября, погребенный во времени полвека назад, остался удивительно живым в его памяти.

Кстати, разве его истинная роль в жизни не казалась постоянным воспоминанием?

Неправдоподобно, странно, но все, что вызывает у вас приступы тоскливой тошноты, бросалось ему в лицо, как разъяренная кошка, когда в тот день в четыре часа пополудни он вернулся из школы.

Четыре часа — спокойный час. Он вкусно пахнет свежим кофе и горячим хлебом, он никому не причиняет зла.

Мокрые тротуары блестели, отражая солнце. Старухи, исчерпав запасы колкостей, покинули свои наблюдательные посты, затянутые тюлем, и удалились в задние помещения с кухнями, где плавал дымок от готовящегося обеда.

Теодюль шел прочь от школы с усталостью юного лентяя и невежды. Трудная арифметическая задачка терзала его мозг.

— Ну чему послужит эта ужасная задачка с людьми, которые никогда не догонят друг друга? Папа и мама зарабатывают достаточно денег, оставят мне в наследство лавочку, и я буду зарабатывать в свою очередь…

— Голуби шорника бродят по маленькой площади, я буду бросать в них камни, потому что я хочу убить сизаря, — кто-то ответил ему.

Теодюль не ждал ответа, поскольку говорил сам с собой. И только сейчас обратил внимание, что шел вместе с парнишкой на толстых кривых ногах, который сидел на задней парте.

— Смотри-ка, я не знал, что ты рядом… Мне казалось, что я иду из школы с Жеромом Мейером, а оказалось с тобой, Ипполит Баэс.

— Разве ты не заметил, что Мейер спрятался в сточной канаве? — спросил юный Ипполит.

Теодюль криво усмехнулся, чтобы понравиться собеседнику. Он едва его знал, поскольку Ипполит считался плохим учеником, которого не любили школьные учителя, и дружить с ним считалось неприличным. Однако в этот день Теодюля влекло к нему.

Улицы опустели, но были наполнены желтым солнечным светом и жарой конца сезона; голуби разлетелись и с деловитым видом уселись на дальний конек. Ипполит выбросил камни, собранные для бросания в голубей. Мальчишки поравнялись с печальной и мрачной булочной.

— Смотри, Баэс, — оживился Теодюль, — на прилавке всего одна буханка хлеба…

Действительно, в плетеных корзинах лежали лишь унылые сухари. Единственная буханка серовато-глинистого хлеба лежала на мраморном прилавке, словно островок в безбрежье океана.

— Ипполит, — сказал малыш Нотте, — что-то во всем этом мне не нравится.

— Тебе никогда не решить задачку с курьерами, — ответил спутник.

Теодюль опустил голову. Ему казалось, что худшим несчастьем для него будет невозможность найти решение.

— Если разломать эту буханку, — продолжил Баэс, — мы увидим, что она полна живых существ. Булочник и его семья боятся их. Поэтому они спрятались в печи, вооружившись ножами.

— Сестры Беер отнесли им булочки с сосисками для поджаривания. Это очень вкусно, Ипполит. Если бы я мог спереть одну из них, я бы принес ее тебе…

— Не стоит трудов, булочная сгорит сегодня ночью, и все внутри изжарятся, а также существа внутри буханки.

Теодюль не нашел возражений, хотя пожалел, что булочки с сосисками так и не будут поджарены.

— Ты все равно бы их не поел, — заметил Баэс.

И опять юный Нотте не нашел, что возразить.

Он не мог выразить, насколько в этот момент любая деталь, любой кусочек мысли, любая увиденная вещь были ему неприятны.

— Ипполит, — сказал он, — мои глаза плохо видят, ты говоришь так, словно терзаешь меня железной расческой. Было бы прекрасно, чтобы ветер не донес до меня запаха конюшен, иначе я стану вопить, а если мне на голову сядет муха, то ее шесть стальных лапок пронзят мне череп.