Я вас не знаю, и вы не возбуждаете во мне особого любопытства, а потому не собираюсь вглядываться во тьму, которая ревниво скрывает ваши лица. Я, мисс Грейс Аберкромби, не прячу лица, ибо происхожу из знатного мидлендского семейства. Мой долгий путь не завершен. Но боги наделили меня упорством и терпением.

Я ищу герра Хазенфраца.

Однажды вечером, сидя на террасе боннского университета, я смотрела, как на другом берегу реки в лунном свете проступают семь башен Зибенгебирге.

Я смотрела, а не любовалась, ибо сердце мое воспринимает лишь внутреннюю красоту и величие духа. В тот вечер, как в никакой другой, я избрала для размышлений исключительно трудную и увлекательную тему.

Доктор Далмейер, чью память ученого я чту до сих пор, сообщил в одной интереснейшей лекции о мирном договоре, заключенном между карфагенянами и царем Сиракуз Геоном. Среди прочих условий выставлялось требование покончить с обычаем приносить в жертву Ваалу, или Молоху, своих собственных детей.

Далмейер, заядлый спорщик, внимательно выслушал мои доводы.

— Если в 311 году до нашей эры карфагеняне, осажденные Агафоклом, были близки к гибели, то только потому, что настроили против себя великого бога Ваала, жертвуя детей рабов или чужеземцев, а не своих собственных.

— Значит, вы, мисс Аберкромби, верите в могущество Молоха? — в раздумье спросил профессор.

— Иначе, герр доктор, история Карфагена пошла бы по иному пути, — убежденно ответила я.

— Вы разделяете идеи герра Хазенфраца, — пробормотал он.

— У меня свои идеи, — оскорбленно возразила я. — А кто такой этот герр Хазенфрац?

— Да так, — уклончиво ответил профессор, — один странный тип. Он неоднократно путешествовал по Сардинии и привез оттуда любопытное исследование о сардоническом смехе. Вам, мисс, наверное, известно, что в Кабинете Кальяри на острове Сардиния есть несколько бронзовых статуэток Молоха. Жрецы-сардинцы Ваала делали предсказания по искаженным страданиями устам жертв, брошенных в огненное чрево бога. Они утверждали, что последняя гримаса на лице была улыбкой величайшего блаженства, наступавшего в момент воссоединения жертвы с огненным божеством.

— Хотелось бы познакомиться с герром Хазенфрацом.

Далмейер любил иногда пошутить.

— Быть может, ему удастся покорить ваш разум, мисс, но никак не сердце. Он низок, черен волосом, желт кожей и хром. Крайне неприятный тип.

В тот вечер, глядя на феерию реки и гор, я повторяла про себя: «Хочу познакомиться с герром Хазенфрацом».

Утром я оказалась в поезде, идущем в Базель, а через три дня добралась до Генуи, где села на грузовой пароход, направлявшийся в один из портов Сардинии. В Кальяри ознакомилась с произведениями сеньора де ла Мармора, ученого антиквара из Пьемонта, который в деталях описал бронзовые фигурки бога Ваала, найденные во время раскопок на диком острове. Но почти ничего не узнала о герре Хазенфраце; хранитель Кабинета Кальяри повторил слова Далмейера: низенький невзрачный хромоножка с черной шевелюрой и болезненно желтой кожей.

Я вернулась домой в Мидленд.

Недалеко от истоков реки Оуз мне принадлежит большой замок Аберкромби-Манор, к сожалению, пришедший в жалкое состояние из-за отсутствия надлежащего количества слуг.

Однако его изолированность и запущенность могли послужить моим замыслам.

Я тайно выписала из Италии рабочих-специалистов, по реке Оуз несколько раз по ночам прошел с грузом меди и олова зафрахтованный мною коф[3], такелаж которого я велела усилить шпринтовом[4] и марселем.

Рабочие разместили в подземельях Аберкромби-Манора литейную и кузнечную мастерские. Они работали с предосторожностями, используя экраны и дымопоглотительные трубы, и в окрестностях никто не заметил ни вспышек света, ни сажи, ни дыма. Через полгода в большом оружейном зале замка, на укрепленном железобетоном полу, возник бронзовый идол, высотой в тридцать шесть футов.

Коф совершил последнее путешествие и доставил из Ньюкасла уголь и нефть.

Полая статуя бога Ваала была выполнена точно по описаниям ученого антиквара де ла Мармора. Идол с человечьим туловом и бычьей головой — символ мужской силы и могущества. Разведя руки в стороны, божество с семью отсеками в чреве — каждый для одной живой души — наклонялось немного вперед, чтобы без помех заглатывать жертвы.

Я уволила всех рабочих и дала денег на дорогу в Америку.

Оставила при себе лишь мавра гигантского роста и невероятной силы.

Мне с трудом удалось вдолбить в его голову, что требовалось исполнить, ибо он говорил на ужасном диалекте, но, когда подручный понял замысел, затея ему, похоже, понравилась.

Помощь мавра оказалась неоценимой.

За пару недель он добыл семерых детишек, ловко похитив их вдали от Аберкромби-Манора.

Он докрасна раскалил огромную статую Молоха, хотя работа потребовала немалых усилий.

И без устали развлекал детишек, строя гримасы и выделывая акробатические трюки. Наблюдая за ним, я поняла, что мавр очень любил детей. Мне нравилось, как идут дела; однако тревога не покидала меня, и я неустанно повторяла:

— Ах! Если бы удалось встретиться с герром Хазенфрацем!

Мавр почти с материнской лаской опустил детишек в огненное чрево бога. И я увидела на их лицах долгожданную гримасу сардонического смеха.

О, если бы рядом был герр Хазенфрац!

Когда статуя Молоха остыла, а прах семи жертв был пересыпан в серебряные урны, мавр покинул замок с карманами, набитыми золотыми соверенами.

При расставании я долго наставляла его, но он, увы, либо не внял предостережениям, либо не понял моих слов.

В Лондоне он напился, поссорился с полицейским и убил его.

Его приговорили к смерти и повесили в Пентонвилле.

Но перед казнью он проболтался…

Как-то утром, когда, сидя перед богом Ваалом, я до блеска начищала серебряные урны, полицейские окружили замок, выломали двери, заковали меня в позорные кандалы и увезли.

Я представила бирмингемским судьям научное объяснение своих исследований, но те не оценили глубины моих познаний, объявили виновной в «жестоком преступлении, постыдном для человечества» и приговорили «повесить за шею до тех пор, пока не наступит смерть».

В тюрьме, несмотря на строгие правила, я написала эссе о сардоническом смехе и отправила свой труд профессору Далмейеру в Бонн с просьбой по возможности передать его герру Хазенфрацу.

Накануне казни в камеру ввели худющего пастора с бледным лицом.

— Дитя мое, — произнес он, давясь слезами, — готовьтесь представить отчет о своих проступках Всевышнему. Покайтесь, пока еще есть время, ибо завтра станет вашим последним днем на земле. Да смилуется Господь над вашей заблудшей душой!

— Сэр, — возмутилась я, — думаю, всемогущий Ваал вознаградит меня за веру и поддержание его культа. Я принесла ему такую жертву, какой он не удостаивался с древних времен, когда его ублажали великие жрецы.

Священнослужитель убежал прочь, стеная от печали и гнева.

Наступила ночь. Тюремщики приковали меня цепями к отвратительному ложу и, решив, что темнота полезна для покаяния, погасили свет и удалились.

В полночь начали бить часы.

— Один, два… одиннадцать, двенадцать…

Вдруг, к моему неописуемому удивлению, раздался тринадцатый удар.

Но тринадцатый удар прозвучал иначе. Словно кто-то глухо застонал. От могучего удара распахнулась дверь темницы, и на пороге возникла тень.

Незнакомец подошел к ложу, наклонился и сказал:

— Пойдем!

Оковы пали, и я оказалась на ногах.