Самый робкий стенографист не боялся сунуть в его окошечко самый мелкий расходный ордер и сказать в шутку:

— Сорок центов, только, пожалуйста, крупными купюрами, дядя Горас.

Кассир невозмутимо брал ордер, точно он был на сорок долларов, расплывался в добрую улыбку, от которой вокруг глаз лучились морщинки, и тоже шутливо отвечал:

— Получайте. Только смотрите, не кутите…

— Получайте. Только смотрите, не кутите…

Когда служащие зовут своего кассира дядей, то это хорошая рекомендация для кассира.

Горас Ниммс был немного лыс, носил старомодное пенсне с цепочкой, перевязывал рукава рубашки подвязками цвета лаванды, носил большой кошелёк и карманную приходо-расходную книжечку в красном переплёте, считал свою контору самой крупной в мире, а председателя компании Орен Гаммера — великим человеком, обожал свою жену и двух подрастающих дочек, мечтал о коттедже на Лонг-Айленде с несколькими грядками бобов и свёклы и зарабатывал свои сорок долларов в неделю.

Горас Ниммс обладал математическим складом ума.

Его чаровали десять арабских цифр, их комбинации и превращения. В его ушах «шестью шесть — тридцать шесть» звучало, как поэма. Когда в ненастные ночи ему не спалось, он разгонял бессонницу, пробуя разделить в уме 695481209 на 433. Днём же изобретал новую, усовершенствованную систему калькуляции для своей фирмы «Объединённой мыльной корпорации», известной во всём мире под названием Мыльного Треста. Иногда, замечтавшись, он представлял себе в лицах будущую беседу. Он видел себя сидящим в одном из пухлых кресел в кабинете председателя Гаммера и говорящим между двух затяжек превосходной председательской сигарой:

— Послушайте, мистер Гаммер. Мой план новой калькуляции заключается в следующем…

И он представлял себе, как великий человек будет восхищён, когда он, Горас Ниммс, засыплет его градом цифр.

— Смотрите-ка, мистер Гаммер. В прошлом году западные фабрики в Пюрити-Сити, Айова, выпустили 9 576 491 кусок «Розового детского туалетного мыла» и 6 571 233 куска «Белой лилии» по фабричной цене 3,25571 цента за кусок, без упаковки. Этикетная цена куска… и так далее.

Беседа всегда кончалась крепкими рукопожатиями со стороны мистера Гаммера и прибавкой жалованья мистеру Ниммсу. Но в действительности подобный разговор никогда не происходил.

Не то, чтобы Горас не верил в свою систему. Нет, он верил в неё, но он не верил в Гораса Ниммса. Поэтому он продолжал работать в своей клетке и получал только нравственное удовлетворение, потому что для него это был храм цифр, скиния умножения, алтарь сложения и вычитания. Цифры порхали в его голове так же просто и естественно, как пчёлы вокруг липы. Он мог сказать вам без запинки, сколько кусков мыла сорта «В» выработали в мае 1914 года южные фабрики в Спотлесс, Луизиана. Он упивался статистикой. Когда по утрам со звоном захлопывалась дверь клетки, он чувствовал себя так, точно был дома; он забывал личные заботы и огорчения в потоке единиц, десятков и тысяч. Он вкушал лотосовые лепестки математики. Жонглируя миллионами кусков мыла и тысячами долларов, он позабывал о том, что на следующей неделе он должен платить за квартиру, что Полли, его жене, нужно новое платье, что при заработке в сорок долларов в неделю можно питаться только бычачьей печёнкой и надеждами.

Часто в метрополитене по дороге в контору он думал, что если бы он решился попросить Орен Гаммера выслушать его и рассказать о своей калькуляции, то его жалованье, несомненно, увеличилось бы до сорока пяти долларов в неделю. Но председатель Гаммер, кабинет которого находился этажам выше кассы, был от Ниммса дальше, чем созвездие Плеяды. Чтобы попытаться увидеть его, надо было пройти сквозь нескончаемую инквизицию упрямых секретарей. Кроме того, мистер Гаммер имел репутацию самого занятого человека в Нью-Йорке.

— Каждое утро я мою лица сорока миллионам людей, — говорил он.

Горас Ниммс не решался подойти к мистеру Гаммеру из-за своей робости. Председатель был такой величественный, властный. Его резкость в обращении отпугивала Гораса, его великолепный цилиндр ослеплял маленького кассира и лишал его дара речи. Однажды Горас поднимался с председателем в одном лифте и исподтишка любовался его твёрдым профилем, упрямым изгибом бровей, резким подбородком, этим символом решительности, который, как сказал кто-то, сам по себе, стоил пятьдесят тысяч в год. Горас скорее решился бы похлопать по плечу генерала Першинга[3] или пригласить президента Кулиджа отобедать с ним в Флэтбуше, чем обратиться к Орен Гаммеру.

Трусость? Да, но после стольких лет, проведённых в клетке, Горас стал нелюдим.

Однажды холодным сентябрьским утром Горас вошёл в свою клетку, напевая «Анни Руней». В вагоне метрополитена он исправил одну маленькую неточность в своей калькуляции, которая должна принести компании экономию в одну девяносто пятую цента на каждом куске мыла. Он скинул свой потёртый саржевый пиджак, на мгновение задумался о том, что в будущем сезоне придётся купить новый, поправил подвязки на рукавах, надел пиджак из альпака и быстро произвёл на арифмометре несколько сложных вычислений для собственного удовольствия.

Ему недолго пришлось просидеть на высоком табурете. Какой-то незнакомый человек пристально рассматривал его через стальные прутья.

Какой-то незнакомый человек пристально рассматривал его через стальные прутья.

Человек этот спокойно поставил стул рядом с клеткой и разглядывал маленького кассира испытующим взором орнитолога, изучающего новооткрытую разновидность эму.

Горас забеспокоился. Он знал, что все счета у него в порядке и деньги налицо все, до последнего цента. Ему нечего бояться, тем не менее ему не нравилось, что этот человек смотрит на него.

— Если ему нужно сказать мне что-нибудь, чего же он молчит?

Он готов был спросить наблюдателя, какого черта ему, собственно, надо, но Горас был неспособен к грубости. Он начал нервно подводить итог колонки цифр я немало удивился, заметив, что под холодным взглядом допустил ошибку в простом сложении, первую ошибку с весны 1908 года. Он бросил злобный взгляд на незнакомца, который уставил на него свои бледно-голубые глаза; Горас не мог понять, чем околдовали его эти глаза; какая-то таинственная сила, чёрная магия, может быть.

Незнакомец был совершенно лысый; его гладкий череп, казалось, блестел, как ананас в лучах сентябрьского солнца. Выпуклые голубые глаза напоминали Горасу облупленные яйца, неделю пролежавшие на морозе. В них было какое-то рыбье выражение: они были бесстрастны и голодны, как у акулы. Не будучи на самом деле толст, таинственный наблюдатель казался пухлым и жирным: может быть, благодаря своей манере потирать маленькими холеными ручками округлость живота, точно запихивая под жилет дыню.

Горас Ниммс старался сосредоточиться на цифрах, которые он так любил выравнивать стройными рядами, но его взор всё время невольно возвращался к человеку с рыбьими голубыми глазами, а тот продолжал гипнотизировать его, как удав кролика.

Наконец, через полчаса Горас не выдержал. Он вежлив во обратился к незнакомцу:

— Может быть, я чем-нибудь могу быть вам полезен?

— Продолжайте свою работу, — ответил незнакомец, — не обращайте на меня внимания. Я здесь по распоряжению мистера Гаммера…

Говорил он неприятным голосом, в нос. Не спуская взгляда с Гораса, он встал и просунул в отверстие визитную карточку:

Горас прочёл:

С. УОЛМСЛЕЙ КОУЭН,

учёный экстраординарный эксперт,

автор трудов «Выбор профессии»

и «Как воодушевить служащих».

Горас Ниммс забеспокоился. До него дошли слухи о человеке, который шныряет по конторе, подвергает случайно встречных служащих странным испытаниям, выгоняет одних, перемещает других. Но Горас чувствовал, что двадцать один год, проведённый за стальной решёткой, надёжно защищает его от посягательства странного незнакомца. И вот теперь этот человек здесь, и он, Горас Ниммс, попал под его наблюдение. Горас невольно вспомнил газетные заметки о случаях помешательства, когда больного берут под наблюдение. Мистер Коуэн снова сел и молчаливо наблюдал за своей жертвой. Горас попробовал углубиться в работу, но всё валилось у него из рук, несмотря на все старания забыть о мистере Коуэне и его пристальном взгляде.