В Израиле не тают январи… В Израиле не тают январи, Стекая в лоно марта февралями. До половины дня луна горит, Сгибая солнца яростное пламя. Приходит время мартов, и земля Кружит в апрелях Цветовую гамму… И майская цветная конопля Взрывает мозг, овладевая нами. Июней обалдевшая листва Промеж плодов по-райскому разлита. И солнце августа долбит, как булава, Соленый воздух с Родоса и Крита. Условна осень здешних сентябрей, Нет пресных капель в октябрях шалашных. Суровый Бог становится добрей В беспечных ноябрях планеты нашей. Стоят на горизонте декабри, В мешках заплечных дивная прохлада. Январский дождь приходит, как гран-при, В обилии ветров и винограда. О мой клочок страдающей земли, Прижатый к морю стадом Магомета! Счастливыми навек в тебя легли Зимы пророки и святые лета. Провидцы счастья на полях весны И плакальщики осени хрустальной… Тебе одной на свете суждены Дни воскрешенья в плаче поминальном. Все началось с рубашечки в полоску… Все началось с рубашечки в полоску, Что взорвала патриархальный быт, И братьев, обнаруживших обноски, Что еле-еле прикрывали стыд. И душераздирающая драма — Грызня за удовольствия и власть Из этого библейского бедлама На долгие столетья родилась. Весь мир – моря, и дюны, и торосы, Земля и небо, смерды и вожди, Упали ниц пред именем Иосиф, Который им сказал: надейся, жди. Господь в истории не знает о потерях И безразличен к триумфу побед. Есть только то, во что блаженно верят. Того, во что не верят, просто нет. Все внемлите, сомнения отбросив, Во всех ешивах, школах, медресе Словам, что произносят в них: Иосиф, Джузеппе, Джозеф, Осип и Хосе. Их соло, диалоги и дуэты Определяют мировой устав: Они, масоны, умники, поэты, Не умирают, смертью смерть поправ. Стремится каждый прислониться к лику И обрести с рубашки полосу И по-японски числиться Исико, А по-китайски – попросту Йо-сю. Да, есть невидимая жизнь… Да, есть невидимая жизнь, Скачками тигра, когти в тушу. Вне воздуха, воды и суши Полна похвал и укоризн, Сознанье, возвышая, душит. А в черных остовах дерев Она листки не выдувает. Здесь белизна ее линяет, Когда проклюнется посев, И в небеса собака лает. Ее незаткнутая течь Грозит отверстою пучиной… Оплетен угол паутиной — В ее кругах застыла речь Фигурой грешницы невинной. В непроявлении вовне Она как скрученный пергамент, Безмолвных призраков парламент, И алый лозунг на стене, Который завтра кровью станет. В ней скачет бронзовый гонец С приказами Наполеона… И, полный царственной истомы, Явлен еще живой отец, Сквозь инвалидности ведомый. Какие-то долги себе, Водопроводных труб отливы… Коней заплетенные гривы, Зерно седое в молотьбе, И смерти оползень счастливый. Она честна, как старый друг, В искусственности изначальной. Так в сапогах и платье бальном Кружит в бряцании заслуг Перемещением кандальным. Моим желаньям не ровня, Чужим законам неподвластна. Не счастлива и не несчастна, Она течет внутри меня То кровью голубой, то красной. Есть и у ангелов предел…
Есть и у ангелов предел В насущном царстве хама. Их отвращает от плевел Партийная программа. И горько плачет божество В снах ангельского духа… Здесь испечалили его Неверье и разруха. Взрослеет ангел на земле И водку пьет горстями, В своем забытом ремесле Теряется меж нами. Скудеет железа добра В растрате гормональной. И всё его эт сетера Становится банальным. Спаситель, видимо, прилег, Уставши от работы. И ангел, усланный в острог, Сидит вполоборота. Кресты нагрудные блестят Каменьями на сполох. Не разберешь, кто наг, кто свят. И торжествует Молох. Уже не верует в Завет Ни праведник, ни нищий. Ушел Господь в расцвете лет, И лет тому две тыщи. И нет у ангелов отца В церквей сиротском доме. Нет луноликого лица И весел на пароме. В клиру божественности нет. И их, и нас надули. И вместо нас, спасая свет, Они идут под пули. Ко мне приходит муза по утрам… Ко мне приходит муза по утрам. Предельно личная, она иного рода. Мужик. Небритый и бухой. На морде шрам. Не представляется. Но видно, из народа. Закуривая импортную шмаль, Глядит мне в мозг, качая головою, И оперирует словесность натураль, Сшивая нервы ржавою иглою. Несходство чувств вливается в строку, Осколки фактов бродят в подсознанье… Все, что пишу я, все, что я реку, Наверняка вновь извращеньем станет. Высокое опустится на дно, А искренность вдруг обернется ложью… И в воду превращается вино, Великое становится ничтожным. Ее спонтанность, как двуполый бык, Вся скручена веретеном, до стона. То в музе превалирует мужик, То полубаба с грудью из бетона. И, высевая буквы-завитки, Я жду, как все крестьянство, урожая… Строка моей омуженной руки В глаза чужие каплями впадает. И растекается… И светит внутрь души, И нервы рвет огнем нью-йоркских башен. Меняет север с югом и дрожит, Как равновесие истерзанности нашей. Не я взвалил проклятый этот груз, Чтобы служить трубой водоканальной. Слепые боги зачинают этих муз В грехе божественном, но непременно свальном. |
