Но это все до Мая было, теперь уже, конечно, мертвые совсем другие.

Раньше изображения мертвых всегда в домах на почетном месте были – это Светлана Васильевна и сама помнит. У них в гостиной большая картина висела. Бабушка, папина мама. Папа с ней здоровался каждый день, говорил: «Здравствуйте, мама». Иногда, конечно, бабушка и сама приходила, но картина запомнилась гораздо лучше.

Куда она делась после Проведения Границ – кто ж знает?

У самой Светланы Васильевны спрятан в шкафу фотографический альбом и там – карточки ее мамы и папы, а еще Маши и Степы, Никиных родителей. Говорят, это небезопасно – хранить дома снимки мертвых, но чего уж тут бояться? Случись что, страшней, чем на войне, не будет.

Все будет хорошо – лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью – лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыть успела даже.

В кино такое не показывают. Вот, стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши – изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказалось, с детства мышей боялась – залезла на скамью и давай визжать! А они отовсюду валят – спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем – смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги – хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут визжит как маленькая. Хотя чего уж страшного – всего-навсего мыши.

А на рассвете – началось…

Те, кто уцелел, обсуждали потом: мыши, бывает, прорыв чуют, вот и убегают. Считай, верная примета.

Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится? Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили – как я только не поняла сразу? Сейчас, вроде, наладилось друзья какие-то появились, даже мальчики, вроде Ника-то уже скоро совсем большая будет. Если не уйду быстро – может, и правнуков дождусь.

А уходить – не хочется. Егоров рассказывал, что после ухода не сразу по ту сторону попадаешь – сначала бродишь в каких-то промежуточных мирах. В старые времена живые тебе помогали дорогу найти: то ли шаманов посылали, то ли молитвы читали, то ли еще чего. Опять же, все заранее понимали, что там будет, после ухода. Мертвые приходили, рассказывали, объясняли. А сейчас – уйдешь и сама не знаешь, куда попадешь. Как ночью в тумане бродить, но еще страшнее.

Иногда Светлане Васильевне снится: горит спелая рожь, полыхает во мгле, а она с девчонками пробирается этим горящим полем, словно ищет брод среди пламени. Все они – молодые, яростные, злые. Готовы сражаться, пока хватит сил, до последней капли крови, до последнего патрона.

Они готовы уйти этой же ночью.

Они не знают: впереди – целая жизнь.

В такие моменты Светлана Васильевна думает: может, в самом деле, лучше было уйти тогда, в пылу битвы, в азарте схватки, там, где кровь и грязь, где душный сладкий запах мертвой разлагающейся плоти? Уйти – и не знать, что дома никого не осталось, только племянница Маша, совсем маленькая, военная сирота? Уйти – и не знать, что Маша уйдет раньше нее, и она снова останется с девочкой-сиротой на руках? Может, так в самом деле – лучше?

Так она думает – но потом успокаивается, лежит в ночной тишине, закрыв глаза. Лежит и повторяет про себя: все будет хорошо, все будет хорошо. Только бы войны не было, лишь бы не было войны.

…Вжик-вжик, говорит нож, вжик-вжик.

Надо все-таки научить девочку с ножом управляться, думает Светлана Васильевна. Не дай бог, конечно, но вдруг пригодится?

– Вы не понимаете, – говорит Майк, – вы совсем ничего не понимаете!

Руки его трясутся, по лицу течет пот, светлые волосы слиплись, голубые глаза широко распахнуты.

Никогда еще – даже месяц назад, при первой встрече – Марина не видела его таким напуганным.

Что месяц! Еще два дня назад Майк был уверен в себе, весел, остроумен. Он взялся прочитать диск Гошиной мамы, если понадобится – распечатать на бумаге, и даже обещал принести тот самый движок – специальный прибор, посредством которого можно связываться с любым человеком по обе стороны Границы.

– Структура связи похожа на ячейки сот, – объяснял Майк, – чем больше людей будут образовывать отдельную соту, чем более надежной будет связь. Надо только знать никкод человека, ну что-то вроде номера телефона – и тогда можно связаться с ним, где бы он ни был.

– Даже в промежуточных мирах? – спросил Гоша.

– Да, даже в промежуточных мирах, – кивнул Майк. – Но у твоей мамы ведь нету своего движка – а если и есть, мы все равно не знаем ее никкода. Но зато мы сможем связываться друг с другом, обмениваться сообщениями, даже не приходя сюда.

Марине тогда очень понравилась эта идея – и она с нетерпением ждала, когда Майк принесет на пробу чудесный движок. В последнее время она вообще полюбила заколоченный дом, и было уже странно вспоминать, что когда-то он пугал ее, казался заколдованным, мертвым, пристально смотрящим сквозь окна-глазницы. Может, за эту зиму они обжили старое здание, наполнили его своей жизнью, которой дом не знал уже много лет. А может, Марине просто было неприятно возвращаться домой, неприятно видеть не только отца, но и маму – как будто тот ночной разговор связал их с отцом какой-то грязной тайной, каким-то едва не случившимся предательством, таким мерзким, что об этом разговоре невозможно было сказать никому, даже маме. Тем более – маме.

Вот и выходило, что заколоченный дом теперь – Маринина штаб-квартира, самое родное и любимое место в городе, единственное место, где Марина может чувствовать себя в безопасности.

И вот теперь здесь сидит Майк и, зябко обхватив плечи руками, раскачивается взад-вперед, монотонно повторяя:

– Вы не понимаете, вы совсем не понимаете!

Четверо ребят растерянно смотрят на него. Пять минут назад они вызвали Майка – но едва он появился, как тут же начал, путая живые и мертвые слова, умолять отпустить его назад. Несколько раз он пытался спрыгнуть в дыру, и каждый раз девочки удерживали его, пока Гоша не применил бойцовый захват и не отволок Майка подальше от выхода в Заграничье.

Вот тогда-то Майк сел на стул и начал, раскачиваясь, повторять:

– Вы не понимаете, вы совсем не понимаете!

Что же случилось, думает Марина, что его так напугало? И если это что-то – в том мире, то почему он так рвется туда?

Марина подходит к Майку и обнимает его за плечи, как папа когда-то обнимал ее, чтобы успокоить. Обнимал когда-то очень давно, когда он еще не работал ночами, не давал непрошеных советов, а только рассказывал на ночь сказки про дружбу, которую нельзя предавать.

От Майка исходит запах, терпкий, чуть затхлый, немного резкий. Это запах страха, а может быть – запах смерти. Марина не знает – она обнимает Майка за плечи и говорит:

– Успокойся, успокойся. Скажи мне, что случилось?

Марина гладит его по мокрым волосам и думает, что, наверное, со стороны это должно быть похоже на любовную сцену из кино. Эта мысль почему-то приятна Марине, и она еще раз повторяет:

– Ну, не волнуйся. Скажи, что случилось?

Майк поднимает огромные голубые глаза, в которых застыли слезы, еще раз всхлипывает, сглатывает и с трудом начинает говорить – сбивчиво, судорожно, то и дело вставляя мертвые слова:

– Трэш, полный трэш. Я вляпался, да? Это так называется? Вы дали мне флоппи, а я облажался. У фатера в кабинете старый писюк, я и полез туда. Только вставил – упс, автономный режим, только копи-бар по экрану. Я пытаюсь вынуть – ни фига, заблокировано. Я – в дауне, чего делать – не знаю, и тут – дверь нараспашку: асталависта, бэйби! – отец пришел!

Марина слушает Майка, гладит его по голове, обнимает за плечи – и вдруг сквозь все эти всхлипы, бессвязное бормотание, сбивчивые слова проступает картинка, словно на экране старого телевизора, когда медленно разогревается кинескоп. Марина видит небольшую комнату, множество незнакомых предметов, какие-то из них, очевидно, компьютеры, но совсем другие, не похожие на те, что у них в школе. Около стола – Майк, такой же перепуганный, но безмолвный. Посреди комнаты – высокий человек, Марина не может разглядеть его лица.