Туфли в самом деле были очень красивые – Лёва, наверное, заметил их первым в классе.

У самого Лёвы никогда не было мертвых вещей. Когда-то он спросил маму почему, и мама сказала, что мертвые вещи бывают либо у тех, кто работает с мертвыми – у экзорсистов, ученых шаманов, могильщиков, орфеев и прочих сотрудников Министерства по делам Заграничья, – либо у тех, кто нашел клад или унаследовал мертвые вещи еще с дограничных времен. Сейчас Лёва, конечно, знает: мертвые вещи можно просто купить. В магазинах, правда, их почти нельзя поймать, да и стоят они так дорого, что с небольшой учительской зарплаты Лёвины родители могли бы купить разве что пластинку жевательной смолы – типа той, что однажды дал пожевать Гоша.

Пластинка была ярко-зеленая (как многие мертвые вещи) и пахла летом. Гоша разломил ее надвое, и они долго и сосредоточено жевали. Потом Гоша сказал: бывают такие специальные пластинки, пожуешь – и станешь зомби. И Лёва стал шевелить руками, как зомби в фильмах про войну, и они ржали без остановки целых полчаса, а потом всё обсуждали: может, это была специальная «ржачная» смола?

Если бы мама и папа узнали об этом, они были бы недовольны. Ну, наказывать не стали бы, но отругали бы точно. Мама всегда говорила, что терпеть не может, когда в школу носят мертвые вещи. Ладно взрослые – им мертвые вещи иногда нужны по работе, – а вот детям они точно ни к чему.

Лёва когда-то все хотел спросить, откуда берутся детские мертвые вещи, например, игрушки или та же смола, – но сейчас он думает: мама не любит вещи вообще – неважно, живые или мертвые. Недаром одно из самых страшных ругательств для нее – вещист, человек, который ставит вещи выше книг, музыки и прочего искусства.

Лёва согласен с мамой: книги, конечно, лучше любых вещей. Но ему все-таки хочется добыть себе что-нибудь мертвое, красивое. Как Маринины белые джинсы.

Может быть, поэтому ему так нравится читать «Стеклянный кортик» и «Мальтийскую птицу» – книги, где такие же дети, как он сам, находят дограничные сокровища.

Класс постепенно наполняется. Цокая каблучками, подходит староста Оля.

– Привет, Рыжий, – говорит она, – все читаешь?

– Угу, – отвечает Лёва.

Он не любит Олю. Если честно, ее вообще мало кто любит, кроме двух-трех подружек-вредин и Рыбы, которая еще в четвертом классе предложила сделать Олю старостой. Кажется, даже Павел Васильевич, их классный, был от этого не в восторге, но каждый год повторялось одно и то же: Рыба приходила, предлагала Олю, весь класс дружно голосовал. Только в прошлом сентябре Гоша вдруг спросил: а мы можем выдвинуть другую кандидатуру? Лёва тогда замер от неожиданности – даже он не ожидал такого от своего друга. Рыба, однако, не растерялась, усмехнулась и спросила: Ты, что ли, Ламбаев, хочешь? Тройку по химии исправь сначала! – и Оля снова стала старостой.

Может, в этом году предложить Марину, неожиданно думает Лёва. Она, конечно, не отличница, но троек у нее нет. Уж точно будет лучше, чем Оля. Отличная идея!

Лёва отрывается от «Мальтийской птицы» и, подняв голову, видит Олю, стоящую рядом с новенькой девочкой, сидящей все так же неподвижно, скрестив перед собой руки.

– А я знаю, ты раньше в «пятнашке» была, – говорит Оля.

– Да, правда, – тихо говорит новенькая, – меня тетя туда отдала.

– Говорят, ты там хуже всех училась? – громко говорит Оля.

Ну, это вряд ли, думает Лёва. Хуже всех в «пятнашке» учится – это надо постараться. Пятнашки – они тупые, всем известно.

– Нет, у меня пятерки почти по всем предметам были, – говорит новенькая.

– А правда, тебя там звали Ника-Кика? – все так же громко говорит Оля.

– Да, – отвечает девочка, и Лёве кажется, будто у нее чуть дрожит голос.

Что же Оля все-таки за сволочь, думает Лёва, чего к новенькой привязалась? Мало ли как кого дразнили! Лёва-корова, Лёва-рёва подумаешь! И тут он понимает, почему девочка просила звать ее Верой.

Если бы Оля была мальчишкой, можно было бы встать и двинуть ей как следует! Лёва, правда, не мастак драться, ну, по такому случаю он бы попробовал. Но бить девочек как-то нехорошо, это и папа говорил, и во всех книжках написано. Значит, бить нельзя – надо что-то сказать, что-то такое резкое, краткое, весомое, как умеют герои «Мальтийской птицы».

Но, как назло, ничего краткого и весомого Лёве на ум не приходит. Поэтому Оля идет к своей парте, Ника остается сидеть неподвижно, а Лёва возвращается к поиску сокровищ.

По дороге домой Лёва снова вспоминает утреннюю сцену. Надо было сказать Оле: Отстань от нее! – вот, было бы коротко и весомо. Или: Чего привязалась? – тоже хорошо.

Черт, всегда самые удачные слова приходят в голову, когда уже поздно. Ну, ничего, еще раз Оля к новенькой полезет – он ей задаст!

Лёва открывает дверь ключом, который висит у него на резинке – чтобы не потерять. Родители придут только вечером, а Шурка уже час как должна быть дома. Интересно, она разогрела себе обед или, как обычно, ждет старшего брата?

– Шурка! – зовет он сестру.

Из маленькой комнаты доносится тихий всхлип.

– Это еще что такое? – солидно говорит Лёва.

Шурка сидит на полу, перед ней лежит сонная Мина, спрятав под панцирь лапы и голову. Шурка шмыгает курносым носом.

– Что случилось? – спрашивает Лёва.

И тут Шурка начинает рыдать, всхлипывать, бормотать бессвязно, слезы текут по круглым щекам, припухшие губы жалобно дрожат. Лёва приносит ей с кухни воды и, когда Шурка успокаивается, снова спрашивает, что случилось, – и все начинается сначала. Только с третьей попытки Лёве удается понять, что Шурка пошла домой мимо «пятнашки»: Ведь ты сам сказал: второклассники не дерутся. Но к ней пристали взрослые ребята, выкинули сменку из мешка, напихали туда листьев, попытались надеть на голову – и все время смеялись, и дразнились, и говорили, что в Шуркиной школе только слабаки учатся, а когда Шурка сказала, что у нее есть страший брат и он их побьет, они стали смеятся еще больше и сказали, что знают ее старшего брата – рыжий очкарик, слабак и трус, он даже побоится к ним близко подойти, и правильно сделает, потому что если сюда придет, они ему ого-го как накостыляют, – и все это Шурка говорит, не прекращая всхлипывать и шмыгать носом, а Лёва почему-то вспоминает Нику, как она неподвижно сидит, сложив руки, глядя перед собой, вспоминает, как задрожал голос, когда она ответила Оле «да», и Лёва думает, что, наверное, пятнашки правы, он в самом деле трус и слабак, потому что никогда ни во что не вмешивается, только книжки читает, и ни мушкетеры, ни герои «Мальтийской птицы» не подали бы ему руки. И тогда Лёва обнимает сестру и говорит: Дураки они все, Шурка, ну их на фиг, а она всхлипывает и спрашивает: Ты их побьешь, правда? И Лёва отвечает: Побью, конечно! – и вдруг понимает, что это правда, что на этот раз так и будет – он пойдет к спортшколе, вызовет на бой их главаря и набьет ему морду: за плачущую Шурку, за испоганенный мешок со сменкой, за всех детей, которые боятся ходить мимо «пятнашки».

И еще – за новенькую Нику, за дурацкое прозвище, дрожащий голос, неподвижный взгляд. За то, что он промолчал сегодня утром.

– Двадцать три, – считает Гоша, – двадцать четыре, двадцать пять…

Гоша подтягивается каждый раз по дороге во Дворец Звездочек. Еще в прошлом году он заметил эту яблоню с низко нависающими ветвями. Сначала он просто подпрыгивал и касался пальцами шершавой коры – а за лето вытянулся и уже легко мог в прыжке уцепиться за ветку. Подтянуться дальше было делом техники. Иногда получалось двадцать раз, иногда – двадцать три, сегодня вот – двадцать пять. Если честно, Гоше все равно сколько: прыгать, подтягиваться, бегать и драться для него так же просто и естественно, как для Лёвы – читать книжки, а для Марины – разбрасывать носком туфли красные осенние листья.

Книжкам Гоша предпочитает кино. Лучше всего – про войну, типа «Неуловимого». Здоровское кино! А главную роль там играет Илья, Гошин двоюродный брат. Гоша гордится этим, но никому не рассказывает: не хочет, чтобы все называли его братом того самого Яшки, который эй, пацан, покажи класс.