– Я знаю, чем вы с мамой занимались, – сказал Гоша. – В древних легендах вы искали указания на то, как можно тайком перейти Границу, как можно посещать Заграничье так, чтобы об этом никто не знал.

Папа рассмеялся.

– Глупость, – сказал он, – какая чудовищная глупость! Тебе-то кто все это наговорил? Мало мне идиотов в институте, этого паразита директора и двух бездельников замов – так еще и родной сын то же самое заладил. Подумай сам: как можно в древних легендах искать указание на переход Границы – ведь сама Граница появилась совсем недавно! Мы с мамой сто раз объясняли тебе: в древности мертвые не были врагами, у разных народов они назывались по-разному – Духи Предков, Пращуры, Основатели. Живые уважали их, а мертвые давали им знания, учили ремеслам, земледелию, начаткам технологий. То, что сейчас выкрадывают наши ученые шаманы, в древние времена мертвые отдавали сами – в обмен на уважение, подношения и символические жертвы. Вот это мы с твоей мамой и изучаем – точнее, изучали, потому что, похоже, лабораторию прикроют, и мне придется искать себе другую работу, попроще.

– Если вы не хотели убежать, – сказал Гоша, – то что же вы хотели? Неужели вы просто читали эти тексты или, ну, я не знаю, записывали древние сказания?

Папа рассмеялся – горько, одними губами:

– Вот это и есть сложный вопрос – чего мы хотели. Но уж точно не того, что получилось, тут уж ты мне поверь.

– Ты все время говоришь: это сложный вопрос, – разозлился Гоша, – ты думаешь, я это хочу от тебя услышать?

Папа пожал плечами:

– Ты, вероятно, хочешь услышать, что все очень легко и просто. Но я же не могу тебе соврать, правда? Если я говорю, что это сложный вопрос, значит, так оно и есть. К сожалению, это единственный ответ, который ты от меня получишь. Поверь, с ним тебе будет куда проще жить, чем с любым другим правдивым ответом. А врать я не люблю, ты же знаешь.

И он снова устало закрыл глаза.

Вот так они поговорили вчера – и поэтому Гоша сейчас стоит перед расскрытым шкафом, как будто опять собирается играть в прятки.

Но нет: Гоша опускается на колени и начинает осторожно перебирать мамины вещи.

Гоша думает: если мама понимала, что может не вернуться, она бы наверняка оставила что-то для него, для Гоши. Она бы спрятала это в таком месте, куда Гоша не полезет до ее возвращения – но где сможет найти, если с ней что-то случится.

Лучшего тайника, чем шкаф, нельзя было и придумать.

Гоша выбрасывает на родительскую постель ворох летней одежды – платья, цветастые юбки, легкую куртку, несколько рубашек. Потом он внимательно проверит карманы – а сейчас посмотрит, что лежало под всем этим добром на дне шкафа.

Ну, босоножки на платформе. Туфли на каблуке.

Большая картонная коробка из-под зимних сапог.

Гоша открывает крышку – коробка плотно заполнена тетрадями. Гоша пролистывает их одну за другой. Похоже, это институтские конспекты, старые, никому не нужные.

На всякий случай он просматривает все тетрадки – нет, ничего, что могло бы дать ему хоть какую-нибудь подсказку.

Он снова залезает в шкаф. Пахнет нафталином, старым деревом. Гоша закрывает за собой дверцы и на мгновение представляет: ему опять шесть лет, он опять играет в прятки.

На этот раз его никто не ищет.

Вздохнув, он открывает двери и подходит к постели, где цветастой грудой сложена мамина одежда.

Гоша уже не надеется найти что-либо. Он ощупывает платья и рубашки – механически, одну вещь за другой. Последним лежит белый летний пиджак с большими карманами – мама надевала его, когда они ездили в гости или когда ей предстоял какой-нибудь важный доклад. Гоша сует руку в карман и нащупывает что-то твердое, но при этом гибкое, достаточно большое, чтобы с трудом умещаться в кармане.

– Ух ты! – говорит он тихо.

Это – компьютерный диск. Плоский черный квадрат, со стороной сантиметров двенадцать. На уроках информатики Зиночка говорила, что на таком диске может уместиться целый роман.

Наверное, это и есть весточка от мамы.

Гоша откладывает диск в сторону, еще раз берет белый пиджак, прижимает к лицу, замирает на краю кровати.

Да, Гоша не может обмануться, это в самом деле он – слабый-слабый, почти позабытый мамин запах.

Тетя Света, Светлана Васильевна, режет на кухне картошку, краем глаза смотрит в телевизор, маленький, черно-белый, старый. На экране – красивый мальчишка с трофейным шестизарядным «смитом» отстреливается от мертвых серебряными пулями. Как фильм называется? Ах да, «Неуловимый».

Такие фильмы совсем не страшно смотреть. Там война совсем другая, нестрашная. Даже если герои в конце гибнут, даже если все плохо кончается.

Как может фильм кончаться хорошо или плохо? Он кончается словом «конец», вот и все. А потом передают новости, а в новостях – каждый день одно и то же. И каждый день – все хорошо.

Все хорошо – потому, что войны нет.

В жизни войны нет, в новостях нет и даже в фильмах про войну. Потому что в фильмах война ненастоящая.

В фильмах у войны нет запаха.

Нож равномерно двигается в руке тети Светы. Вжик-вжик. Тонкие ломтики картошки ложатся на разделочную доску. Вжик-вжик.

Где-то в глубине шкафа, в старой коробке, лежит серебряный нож. Майор Николаев отдал ей, когда уходил, – так всю войну с собой и проносила. В ладонь ложился как влитой. Одно движение – и только дымок вьется. Главное – попасть прямо в сердце.

Жаль, до войны никого не учили с ножом обращаться. Винтовки, пистолеты – сколько угодно. Вот и казалось, что враг будет где-то далеко, как в тире, – знай целься да стреляй. Опять же, никакого запаха.

Потому никто и не знал, какая она – война. Думали, повоюем неделю-другую, отбросим мертвых, закрепим Границу – и по домам, праздновать победу. Не война – так, легкая прогулка. Вон Нинка, когда к ним в отряд пришла, с собой взяла летнее платье и плюшевого медвежонка, трогательного такого, с пуговицами вместо глаз. Как она его звала? Мишка Сашка, да.

Что случилось с медвежонком, Светлана Васильевна не помнит. Зато она помнит, что становилось с детьми в деревнях, захваченных мертвыми.

Иногда она хотела бы об этом забыть.

Хорошо, что мертвые игрушечные медвежата не приходят назад. Вата лезет из разорванных швов, глаза свисают на ниточках… И запах – тяжелый, сладкий, мертвый запах.

На черно-белом экране смазливый парнишка рапортует командиру о выполнении задания. Командир отечески улыбается. Вот дети – насмотрятся таких фильмов, все мечтают о подвигах, о сражениях и победах. Ника, когда была маленькая, тоже все расспрашивала: «Как оно там было, на войне? Тетя, расскажи, как ты воевала!»

А что тут рассказывать? Там, на войне, только кровь и грязь. И еще – запах.

Но девочке, конечно, такое не скажешь. Зачем девочке об этом знать? Война – не женское дело. Дай бог, обойдется. Проживет Ника всю жизнь – и войны так и не случится.

Вот племянница Маша, Никина мама, уже ушла – и войны не застала. С одной стороны, жалко, что такая молодая. А с другой – повезло. Счастливая жизнь. Ни грязи, ни крови. А если пахнет плохо – так разве что в магазине тухлую замороженную курицу подсунули. Выкинуть – и все. Денег, конечно, жалко, но нестрашно совсем.

Маше можно только позавидовать. Любимый муж, чудесная дочка. Счастливая жизнь, иначе и не скажешь.

Короткая только.

А ведь раньше жизнь никогда не была короткой. Старшина Егоров рассказал как-то ночью, после фульчи-атаки: он-то помнит – раньше никто не боялся уходить, потому что все уходили не навсегда, ненадолго. Родные позовут шамана, дары принесут, свечи зажгут или там палочки специальные – и возвращайся на здоровье. И, главное, раньше, до Проведения Границ, мертвые все помнили, всех родственников, скажем, кто чей там муж или сын. Если бы Маша тогда ушла, могла бы возвращаться сколько влезет, Нику бы навещала. Нашли бы как-нибудь на шамана денег – на ребенке экономить бы не стали.