– Что это – дом с привидениями? – спрашивает Марина.

– Я считаю, что да, – отвечает Лёва.

И Гоша солидно кивает: да, он тоже так считает.

Люси наконец-то выворачивается из Марининых рук и поспешно, но не теряя собственного достоинства, залезает под кресло в дальнем углу комнаты.

– Значит, – говорит Марина, – вместо того, чтобы выслеживать Вадика, вы следите за ДэДэ и разыскиваете дома с привидениями, так? Ладно Лёва, он уже свое получил, но ты, Гоша, вместе со мной клялся с пятнашками посчитаться – было дело?

– Было, – соглашается Гоша. – Но что я-то? Мне только скажите, где Вадик, – я ему хрюсло сразу начищу, и все. Даже без всякого об-гру справлюсь.

– Он ныкается сейчас, – говорит Марина, – из-за забора почти не показывается. Я думаю, он знает, что мы на него зуб точим.

– А как же, рыльце-то в пушку, – говорит Гоша.

– Постой, постой, – перебивает Лёва, – он, что, что-то необычное разве сделал? Да пятнашки всю жизнь только так себя и вели. Чего ж теперь ему ныкаться? Почему, когда Шурку обидели, они не ныкались, а сейчас – затаились?

– Нас испугались, – говорит Гоша.

– Это понятно, – кивает Лёва, – они испугались тебя с Мариной. Но откуда они узнали, что надо вас боятся? Вы что, сообщили им об этом?

– Нет, – говорит Марина, – им я ничего не сообщала. Я только девчонкам в классе сказала, что всё, у меня с пятнашками война и если кто хочет – милости просим присоединяться.

– Объявила мобилизацию, – усмехается Гоша.

– Девчонкам, говоришь, сказала? – переспрашивает Лёва. – А Оля при этом была?

– По-моему, да, – кивает Марина. – Но она же трусиха, драться не пойдет – толку-то с нее!

– Нам-то с нее толку нет, – объясняет Лёва, – а Вадику – еще как есть! Вспомните: кто рассказал всему классу, что Нику в «пятнашке» дразнили Кикой?

– Ну, Оля, – отвечает Гоша, – а что?

– Ты хочешь сказать… – начинает Марина.

– Да, Оля дружит с пятнашками. Они ей рассказывают про Нику, а она им – про наши планы.

– Ух ты! – говорит Гоша.

– Вот черт, – говорит Марина, – знать бы раньше…

– Предательница, – говорит Гоша и спрашивает: – Может, ей хрюсло начистить? Только это, Марин, тебе придется. Я с девочками не дерусь… ну, с такими, как Оля, – запнувшись добавляет он.

Марина поджимает под себя ноги и запускает в рот каштановую прядку. Лицо у нее становится сосредоточенное.

– Да, теперь все понятно, – говорит Лёва, – и про родителей Ники тоже Оле пятнашки рассказали. Она думает, это я проболтался, но теперь-то все ясно. Объясню ей завтра, и снова все нормально будет. Ну, Оля, гадина, держись у меня!

– А у нее правда родители мертвые, – спрашивает Гоша, – или Оля врет?

– Правда, – говорит Лёва, – Ника мне сама говорила. Погибли в аварии.

– Да-а-а… – протягивает Гоша. – Представляешь: были родные мама и папа, а стали – мертвые. Ну, я знаю, что рано или поздно все уйдут, но почему-то про своих я уверен: они после смерти все равно будут за нас.

– Я про своих тоже, – говорит Лёва, – мои-то уж наверняка. Всю жизнь в школе работают, не вещисты, не смертники… они и после смерти должны как этот… Ард Алурин.

– Я думаю, – говорит Гоша, – хороших мертвых вообще должно быть много, гораздо больше, чем нам в школе говорят. Вот иногда у нас в кино мертвые фильмы показывают – там же всегда есть те, кто за нас, за живых. Ну, или просто хорошие люди. Я думаю, плохими мертвыми становятся только плохие люди.

– Нет, – возражает Лёва, – это не так. Разве дочка Алурина была плохая? Да сколько я историй читал, в которых хорошие люди становились зомби или там упырями. Да и вообще – если бы все хорошие живые превращались в хороших мертвых, то зачем мертвым их убивать? А они потому и убивают, что это что-то вроде перевербовки.

– Ты, Лёва, конечно, умный, – с неожиданной злостью говорит Гоша, – а вот ты скажи: если мертвые все сплошь такие плохие, то почему мертвые вещи такие хорошие? Одежда клевая. Магнитофоны или там телевизоры – лучше наших. Машины, говорят, вообще офигенные. И еще эти, компьютеры…

– А это разные вещи, – отвечает Лёва, – это не надо путать. Это и есть вещизм: путать вещи и, как это мама называет, этику. Хорошую вещь могут сделать и плохие люди. И наоборот.

Все это время Марина почти не слушает ребят. Вдруг она повторяет за Лёвой:

– И плохие люди могут сделать хорошую вещь… Это точно, – потом выплевывает прядку и улыбается: – Пойдемте пить чай, а? Дядя Коля достал папе коробку мертвых конфет. Вку-у-усные!

Марина поднимается и идет на кухню. Ей нравится изображать хозяйку, и она любит свою квартиру – опрятную, ухоженную, уютную.

Когда Нике было восемь лет, родители поехали с ней в зимний дом отдыха. Целую неделю они прожили втроем, в маленьком домике, затеряном среди огромного снежного парка. Еще Нике запомнился там дом с колоннами – старый, построенный еще до Проведения Границ, со множеством коридоров и комнат. В большом зале была столовая, четыре раза в день сюда приходили отдыхающие – завтрак, обед, полдник, ужин. Утром на каждом столе лежало меню – и можно было выбрать себе еду на завтра. Еще в доме с колоннами была игровая комната, куда родители несколько раз отдавали Нику на пару часов. Какие там были игрушки, Ника сейчас не может вспомнить, – но тогда они ей очень нравились, она даже сама туда просилась. Ну и дура была! Лучше бы лишних пару часов провела с мамой и папой.

Больше всего Нике запомнились покрытые снегом деревья, мелькающие с обеих сторон дорожки. Она сидит на санках, папа тянет их за собой, словно лошадь на картинке, бежит все быстрее, быстрее, Ника смеется, снег летит в лицо, деревья мелькают, санки едут так быстро, папина спина так близко, что кажется – Ника вот-вот и догонит папу, но нет – папа все время на шаг впереди, недосягаемый, быстрый, живой. Санки летят, папа бежит все быстрее, и кажется – это будет длится вечно.

Поэтому теперь Ника не любит зиму. Скрип снега каждый раз напоминает ей о том доме отдыха. Сколько лет назад это было? Четыре? Пять?

Ника крепче сжимает ручку портфеля и входит на школьный двор – и в тот же момент пущенный кем-то снежок попадает ей прямо в лицо. Не обращай внимания, говорит она себе и продолжает идти. Еще два снежка попадают в нее, прежде чем она скрывается за школьной дверью.

В раздевалке ее поджидает Оля.

– Я правильно помню, – медовым голосом начинает она, – ты говорила, что твои родители вовсе не перебежчики?

– Да, – отвечает Ника. Она всегда отвечает на вопросы правду, без разницы – для чего ее спрашивают. Наверное, ответив «да», Ника подставилась – и теперь она ждет следующего хода.

Оля никогда не разыгрывает слишком длинных комбинаций. Все ее оскорбления примитивны и просты – но почти каждый раз слезы закипают у Ники в глазах, закипают, но не проливаются.

– Если не перебежчики, то, значит, невозвращенцы, – гордо заявляет Оля, и свита хихикает за ее спиной.

Ну, это просто глупость, с неожиданным облегчением думает Ника. Невозвращенцы – это живые, которые посещают Заграничье по делам, а потом остаются там, не возвращаются назад. Ее родители никогда в Заграничье не были – до тех пор, пока не погибли.

– Ты бы, Оля, не говорила слов, значение которых не понимаешь, – вдруг слышит Ника голос Марины. – И вообще, что пристала к Нике? Шла бы ты… своими делами заниматься!

Ника оборачивается: Марина, улыбаясь, стоит рядом с ней. Высокая, стройная, каштановые волосы сбегают на плечи, на плече – красивая мертвая сумка. Всем своим видом Марина показывает: это моя подруга, не трогайте ее!

Оля, пожав плечами, удаляется.

– Надоела она тебе? – спрашивает Марина.

– Ну, в прошлой школе были и похуже, – отвечает Ника.

Сегодня было пять уроков. Рыба бубнила что-то про щелочные металлы, то и дело сбиваясь на перечисление стратегических свойств серебра и обличение девушек, которые носят сережки и прочие украшения. На литературе Павел Владимирович, задумчиво глядя в окно, рассказывал, как по-разному можно описать зиму – и какой предстает зима у разных писателей. На уроке мертвого языка проходили времена глаголов. На географии Марину опять вызвали к доске, и опять влепили тройку.