– Такую роль сыграл – значит, взрослый совсем! Как у вас на юге говорят: немного вина – никогда не врэдна!

Целоваться Илье понравилось. Он даже решил, что если актеры играют вместе, то и дружат, и целуются. Вот и раскатал губу.

Но фиг-то! Чуть камеру выключат – Гуля и знать его не хочет.

А может, она на самом деле в меня влюбилась, думает Илья, а нос воротит потому, что стесняется?

Нет, вряд ли. А может, наоборот: он для нее недостаточно взрослый? Гуля, конечно, только на полгода старше, но посмотреть – так уже настоящая девушка, лет семнадцать можно дать, даже восемнадцать. Ей, небось, интересно со студентами – зачем ей десятиклассник?

Хотя при чем тут возраст? Главное – красота.

Илья встает напротив гостиничного зеркала, делает мужественное лицо и напрягает бицепсы. На нем – сатиновые трусы и майка без рукавов, как у спортсмена. Илья стискивает кулаки и становится в боевую стойку.

Эх, здорово!

Вот так бы сфотографироваться – вышло б еще лучше, чем на старой открытке для брата Гоши.

Ну, ничего: вот выйдет «Сын подпольщика» – появятся и новые афиши, и новые открытки. Смонтируют фильм, покажут съемочной группе, Гуля увидит – и поймет, кто тут настоящая звезда!

Жалко, у них не будет в фильме любовной сцены. Илья на той неделе спросил Городецкого, режиссера: почему бы не добавить в сценарий лирическую линию? – а тот ответил, мол, это фильм для детей, там всякие шуры-муры ни к чему.

Вам обоим по фильму, сказал, четырнадцати нет – какие еще поцелуи?

Илья хотел возразить, что действие-то происходит до Проведения Границ, а тогда все было по-другому, но не стал. Кто ж на самом деле знает, что там было, до Проведения?

Конечно, в начале съемок им долго объясняли, какой была жизнь раньше. Велели читать воспоминания старых подпольщиков и пограничников, чтобы лучше войти в роль. Но Илья считает: ерунда все эти воспоминания – и так все понятно.

До Проведения Границ мертвые были за главных. Жили в лучших домах, ездили на машинах, путешествовали. Живые им только прислуживали. А если, скажем, ты был мальчик из мертвой семьи, то любая живая девочка тебе и отказать не могла. Если ты ее, скажем, поцеловать хочешь. Потому что понимала – кто здесь главный.

Хорошо было быть мертвым. И, главное, живые не рыпались даже. Понимали: со временем сами мертвыми станут, тогда и отыграются. Да и слугой у мертвых тоже клево было быть: мертвые ведь могли слуг с собой в путешествие брать. Границы-то тогда не было – отправляйся куда хочешь, не то что сейчас. Много где можно было побывать.

Скажем, клево было бы попасть туда, где древние мертвые живут. Там, небось, до сих пор все полуголые ходят, и мужчины, и женщины. Вот бы посмотреть!

Говорят, мертвые так кино и снимают: хотят про пиратов – находят область, где мертвые пираты, хотят про мушкетеров – тоже пожалуйста. Ни декораций не надо, ни массовки – не то что у нас. Вот для «Сына подпольщика» в Приморске целую улицу в старом городе огородили, убрали с фасадов звезды, повесили старые вывески на мертвых языках. Типа как будто до Проведения так все и выглядело. Там и снимают. Привезут старую мертвую машину, поставят у тротуара, будто она только что подъехала, Гуля оттуда выходит, поднимается по лестнице, платье вокруг ног плещет, каблуки по ступенькам цокают, помреж кричит «снято!». А потом машину к другому подъезду отбуксируют, ручки на дверь другие привинтят, фонари заменят – и теперь это авто начальника полиции. Никита Сергеевич в белом мундире выходит из здания – сабля на боку болтается, завитые усы как две антенны, – плюхается на заднее сидение, говорит шоферу: поехали! – и опять «снято!».

Илья знает: потом машину поставят в павильоне на платформу, будут трясти, будто она едет, а улицу сзади при монтаже наложат. Называется «комбинированные съемки». В фильмах об-гру так делают, когда герои через пропасть перепрыгивают или по стенам бегают.

Как Илья смеялся прошлой зимой, когда понял, что Гоша верит, что все эти прыжки – настоящие. Зрители вообще такие доверчивые. Илье даже непонятно, зачем так стараться, чтобы в фильме было все «как на самом деле», – все равно почти никого не осталось, кто бы помнил, как оно было, до Проведения Границ.

В Приморске, кстати, специально разыскали одну старушку, совсем седую, древнюю – ходит с трудом, на две палки опирается. Посмотрела она на их съемочную площадку, скривилась: мол, все не так было. Никто бы чистильщика обуви и близко не пустил к зданию полиции. И вообще – чистильщики вовсе не обязательно были живые, мертвых тоже хватало. Откуда вы, собственно, взяли, что все мертвые были богатые, а живые – бедные? По-разному бывало, да никто тогда и не различал толком, мертвые или живые, это все потом началось, после этого вашего Проведения. А потом вдруг сказала:

– Да по большому счету – никакой разницы нет, до Проведения или после. У кого власть – тот и прав, а простые люди как жили, так и живут.

После этого ассистент режиссера сразу начал свое – пойдемте, бабушка, поздно уже, – и они подевались куда-то.

Илью никто, конечно, не спрашивал, а то бы он объяснил, что ведь это – кино. Тут главное, чтобы сюжет интересный был, да еще драки и девушки красивые. А что на самом деле было – да кому какая разница? Ему даже обидно, что в сценарии нет ни одного зомби – Городецкий на его вопрос так и сказал:

– Так ведь зомби только после Проведения появились. Будто Илья сам не знает! Но просто фильмы с зомби – самые здоровские! Как он в «Неуловимом» один целый отряд зомби положил! Самый его любимый эпизод – хотя ребятам, конечно, больше нравится про «Эй, пацан, покажи класс!». Но про зомби все равно кайфовей.

Илья возвращается к столу и дописывает открытку:

«Погода здесь отличная, купаемся почти каждый день. Девчонки здешние мне проходу не дают, но я уже привык. Впрочем, то ли еще будет, когда наш фильм выйдет на экраны! Ты готовься: я тебя на премьеру позову, как к вам приеду. Маме и папе от меня привет.

Твой двоюродный брат Илья.

P. S. А ты знаешь, что на каком-то мертвом языке «двоюродный брат» будет «кузен»? Прикольно, да?»

Люси уже старая, уже не хочет бегать за катушкой, прыгать за бантиком. Она лежит на диване, рядом сидит Марина, чешет черно-белую меховую спинку, теребит за ушами. Кошка урчит от удовольствия.

На ковре устроились Лёва с Гошей, взволнованные, возбужденные.

– Ну и что? – говорит Марина. – И что тут такого таинственного?

– Ну как, ты что, не понимаешь? – говорит Лёва.

– У них какая-то тайна! – говорит Гоша. – Она же специально к ДэДэ шла! Полчаса подождала, чтобы никто не видел, – и к нему!

Марина фыркает: тоже мне, тайна! У них – свидание, любому понятно. Но только не мальчишкам, конечно. Им подавай тайны, секреты, клады…

Детский сад, штаны на лямках.

– Про дом еще расскажи, – говорит Лёва.

– Ну что ей рассказывать, – отмахивается Гоша, – она же все равно слушать не хочет.

Марина прекращает гладить Люси, берет на руки и зарывается носом в мех. Кошка недовольно мявкает, но не вырывается – привыкла. Люси – почти ровесница Марины, на год младше. Марина сколько себя помнит, все с ней играла. Говорят, двенадцать лет для кошки – это как семьдесят с лишним для человека. Интересно, было ли когда-нибудь время, когда Люси и Марина были ровесницами? Наверное, тогда, когда Марина еще не умела ходить и только ползала – Люси была, конечно, быстрей, но, по крайней мере, они видели мир примерно с одной высоты.

А теперь Люси старая, совсем-совсем старая киска. Марине не хочется об этом думать, и она глубже утыкается носом в кошачий живот и оттуда, из глубины теплого меха, говорит:

– Ладно, рассказывайте, чего там за дом.

– Смотри, – начинает Гоша, – пустой дом. Внутри давным-давно никого не было. Вокруг – пустырь. Зарос всякими сорняками – и больше ничего. Ни бумажек, ни битых бутылок – ничего. Вокруг – забор, поверху – колючая проволка. Что это значит?