– Ты о ком-то конкретном?

– Нет. Я вообще. Гипотетически.

– Гипотетически не стоит.

Я так и не узнала, что стояло за ее вопросом.

Стелла меж тем поступила в Литературный институт. Научный руководитель сразу сказал ей, что Брет Истон Эллис, которым она хотела заниматься, пока «не прошел проверку временем», и многие специалисты не уверены, что это серьезная литература.

– Им нужно, чтобы автор обязательно отбросил копыта или стал отшельником, как Сэлинджер, чтобы о нем можно было писать?! – орала она тогда, но через несколько дней успокоилась, прочитала список проверенных авторов и выбрала Джеймса Болдуина.

В Литературном институте Стелле явно нравилось. Она оказалась в новой тусовке и поздно приходила домой.

Однажды я застала у нас на кухне незнакомую девушку в твидовых брюках и синей водолазке.

– Это Лика, – представила ее Стелла. – Тоже наша аспирантка.

– Очень приятно, – сказала я и ушла в комнату.

В начале весны Стелла спросила, не против ли я, если Лика поживет с нами некоторое время.

– Она сейчас ищет работу, чтобы самой снимать жилье.

– Ну, – ответила я. – Пусть вселяется.

Как соседка она меня устраивала: не храпела, была вежлива, готовила и прибиралась. Но работу искала медленно.

В мае я вдруг поняла, что я в квартире так же неуместна, как раскладушка, на которой спала Лика. Никто не выживал меня и не вгонял нарочно в неловкость. Но я не хотела больше видеть это подчеркнуто девственное расстояние, которое соблюдали Стелла и Лика при мне, ловить взгляды, которыми они обменивались, и все время чувствовать себя так, будто я вторглась в супружеские покои.

– Может, переберемся в двухкомнатную? – предложила я Стелле.

– Зачем? – с искренним удивлением спросила она.

– Я хочу свою комнату. Думаю, вам с Ликой тоже лучше будет в своей.

– Но это квартира в центре. Мне близко до института. Тут хороший ремонт, и платим мы неприлично мало. А Лика здесь временно.

Моей зарплаты не хватало на то, чтобы снять квартиру, и я попросилась к Оксане и Тимуру.

Во Владикавказе Тимур работал в магазине музыкальных инструментов и сидел на транквилизаторах. Выглядел он как бомж: косматая борода, лоснящиеся брюки и дырявый свитер в любую погоду. Когда появилась Оксана, он привел себя в порядок: побрился, купил новую одежду и, судя по взгляду и цвету лица, бросил транквилизаторы. Знакомые девушки дружно отметили, что он, «оказывается, вполне ничего». Может быть, поэтому их поначалу раздражала Оксана, как и то, что они теперь всюду появлялись вдвоем и не целовались, только когда ели. Им прочили от силы полгода. Но они не только не расстались, но и сыграли свадьбу в арендованном трамвае, а потом переехали в Москву. Она устроилась администратором на «Винзавод», а он стал звукорежиссером. Оксана с Тимуром снимали двухкомнатную квартиру на «Алексеевской», и в одной из комнат частенько кто-нибудь подолгу гостил.

Когда я собирала вещи в большую клетчатую сумку, Лика встала и объявила:

– Кажется, это из-за меня. Так вот: не надо! Я сваливаю сегодня же.

– Куда?! – крикнула Стелла.

– Найду куда.

– Ничего ты не найдешь, – сказала я и повернулась к Стелле: – Надеюсь, денег, которые присылают твои родители, хватит на двоих.

Больше никто ничего не сказал, и я вызвала такси.

На Марине – клетчатое платье с широкой пышной юбкой.

– Сама сшила. Стиль эпохи Эйзенхауэра.

– Или раннего Хрущева, – говорю я.

– Нет. Какой на фиг Хрущев? У меня Эйзенхауэр.

Мы гуляем по набережной. В прохладном после дождя воздухе носятся летучие мыши.

– Я со школы шью себе одежду, – продолжает Марина. – Фигура же у меня, скажем прямо, не стандартная. Я была самая маленькая и самая сисястая девочка в классе. Всегда было трудно найти что-то подходящее. Потом маме с сестрой стала шить. Они тоже невысокие. Только не знаю, смогу ли я шить что-то на обычных баб или моделей.

Мы проходим мимо нескольких машин с выключенными двигателями и огнями. У одной из них Марина мешкает и хихикает.

– Пойдем, – говорю я. – На что ты там уставилась?

Марина догоняет меня:

– Ты когда-нибудь делала это в машине?

– Ага.

– И как?

– Не очень удобно.

– А на фига тогда?

– Больше негде. Или ты предпочла бы мотель?

– Нет, мотель – это как-то совсем жестко.

Мы садимся на скамейку. Марина закуривает.

– Ты давно знаешь Люси? – спрашивает она.

– Достаточно.

– А дома у нее бывала?

– И не раз.

– И как тебе ее мама?

– Ничего не могу сказать. Редко сталкивались.

– Вот как. – Она смотрит перед собой, выпускает длинную струю дыма. – А я вот недавно с ней познакомилась. Люси прям настаивала. Ну, знаешь, мы последнее время постоянно вместе. Она даже сказала, что у нее никогда раньше не было такой подруги. Конечно, она была накуренная, но все равно приятно. И я решила: почему бы и нет?

Она умолкает. Собирается не то с мыслями, не то с духом. Я не мешаю.

– Знаешь, я думала, что ее мама – это такая хиппушка последней волны, – продолжает она. – Все эти разговоры о карме и астральных проекциях, – все, что я слышала от Люси. Видела бы ты, как я вырядилась на эту встречу: цветастое платье в пол, куча браслетов, хайратник. Я даже на веках цветные кляксы поставила. Думала, хиппушка заценит. Короче, пришла я, и мы втроем засели на кухне. Яблочный пирог, травяной чай и все такое. Ты знала, что Люси курит сигареты при маме? Я раньше здесь такого не видела. Сама я все равно не решилась закурить. Мы мило поболтали про Хендрикса, про Дали… Потом она рассказала мне, чем занимается: третий глаз, чакры, кундалини. Даже дала постучать в шаманский бубен с Алтая. Но мне все равно было как-то не по себе. Из-за Люси, наверно. Она вела себя так… Ну, знаешь… Все время перебивала нас и зачем-то меняла посуду на столе. В общем, я как жопой чувствовала, что-то не так. Ушла я оттуда без неприятностей. Но через день…

У одной из машин загораются фары, гудит мотор, и она трогается в сторону проезжей части.

– Видать, кончили, – говорит Марина, кажется, только для того, чтобы оттянуть развязку своей истории. – У таких людей в машине, наверно, всегда есть салфетки.

– Некоторые и не вытирают, – подыгрываю я. – Натянул штаны, и весь привет.

– Гадость какая.

На этом отступление исчерпывает себя, Марине уже некуда деться. Она вздыхает и говорит тихо низким голосом:

– Через день мы с Люси встретились, и она рассказала, что было, когда я ушла. Мать ее, мать ее, сказала, что я слишком яркая для того, чтобы дружить со мной. Что это вообще значит? Она что, боится, что я у ее дочери уведу этого ее Левана, как Инна увела Давида? Инна, кстати, никогда яркая не была. Ходила в своих мешковатых вещах. А оказалась той еще штучкой. Или это значит, что я выгляжу как шлюха и со мной рядом стыдно стоять? Люси тоже хороша. Зачем она мне это рассказала? Потом сама же говорит, что ей на это плевать и что мать ей друзей не выбирает. А почему тогда она так волнуется, если плевать?

Она встает со скамейки, подходит к парапету, потом возвращается и садится, склонив голову к коленям. Я говорю:

– Тебе можно позавидовать. Со мной никогда никому не запрещали дружить.

Из-под длинных черных волос Марины доносится приглушенное, но отчетливое «Спасибо».

Машина Алана стоит в пустынном переулке. У меня на коленях картонная коробка, в которой лежит белая кожаная сумка с застежкой-молнией и широкими черными ручками на больших стальных кольцах.

– Не стоило, – говорю я. – Правда.

– Тебе не нравится?

– Мне нравится, очень нравится. – Я достаю сумку из коробки, разглядываю. – Но это слишком дорого. Я знаю, сколько стоят такие сумки. Это вся твоя зарплата.

– Я не на одну зарплату живу. Родители помогают.

– Значит, я должна твоим родителям?

– Никому ты не должна. Это же подарок.