Выяснилось, что она родилась на Васильевском острове 22 июня в 1998 году в семье одного из крупных городских предпринимателей.
Ее отец Константин Давыдович торговал всем подряд, что являлось актуальным на данный момент времени, но неизменно в близких к промышленным масштабах. Так когда-то начав с продажи делового леса в Финляндию, он переключился на недвижимость, а после планомерно добрался до углеводородов. Но всю эту деятельность от большинства глаз и ушей скрывала под собой слава крупного инвестора, мецената и совсем немного ресторатора. Подобная многофункциональность совершенно естественно отбирала практически все его время, и примерно до десяти лет дочь практически его не знала. Для этого десятилетнего ребенка его можно было назвать знакомым, просто исходя из возможности отличить его от массы всех остальных мужчин этого возраста, на старой общей фотографии с какого-то отдыха, куда они ездили с семьями его прежних компаньонов, когда она была еще младенцем. Из рассказа девушки складывалось впечатление, что семья ее отцу была нужна только в качестве некого отчета обществу о собственной состоятельности, как довесок, без которого его невозможно воспринять как полноценного мужчину, к тому же это неплохой показатель доверия к нему как минимум одного человека и еще лучший указатель на то, что при случае ему есть, что терять, а общество понимает и воспринимает таких с большей охотой, только от того, что сами потенциальные «судьи» находятся в подобном же положении.
В рассказе девушки сквозили язвительные вспышки, прохладная издевка и нескладный сарказм, указующие на желание мести. Но только до тех пор, пока она не упомянула о матери.
С первых фраз ясность того, что слово «мать» с его документально-формальным и устойчиво-крепким оттенком непоколебимой хранительницы очага, совершенно не подходит той женщине, о которой шла речь. Скорее мягкое обращение «мама» или, может быть, даже «мамочка», произнесенное естественным для ребенка уменьшительно-ласкательным манером, отвечало тому образу, что вырисовывался из описания девушки.
Если метафорически попробовать применить ту нежность и некоторую долю трепетности в качестве краски, а вместо кисти использовать стереотип и достаточную долю фантазии, приложив к этому внешность самой девушки как логично самую близкую к материнской, то вид этой женщины вполне мог выглядеть так: тонкая легкая фигура, большие добрые глаза, легкая усталость во взгляде и плавная неспешная походка. Она могла носить легкое летнее платье, сандалии и, допустим, венок из ромашек на голове, хотя с тем же самым успехом просто распущенные, наверняка длинные волосы. Этому образу, будь он действительно запечатлен, более всего подошла бы акварель, а основой послужила тонкая, едва выдерживающая прикосновение кисти основа. Таким девушка создавала его.
Что касается более конкретных вещей, девушка позволила себе несколько эпизодов, предшествующих знакомству ее будущих родителей, надо полагать ровно в той форме, в которой они были ей известны.
В это время в Петербурге, собственно, как и в крупных региональных центрах страны, уставшие от социального реализма и в большей или меньшей степени голодные до мистификации граждане, кроме прочего, резво ринулись изучать разнообразные учения, оккультные практики и остальную прикладную философию, на тот момент еще имеющую статус полулегальной, но все-таки доступной. По примеру двух предыдущих десятилетий нередко передаваемую в виде размноженных на печатной машинке копий. Кроме йоги цигун и теоретической части некоторых восточных единоборств, немалой популярностью пользовались труды Карлоса Кастанеде, Елены Блаватской и семьи Рерих. А многие, так сказать, оккультистские кружки грешили тем, что не просто смешивали понятия и постулаты из всего имеющегося разнообразия, но и добавляли туда выдержки из ведических принципов, китайских, французских и даже немецких философских течений. Что вполне могло привести к потере всякой конечной цели, а значит, не просто бессмысленно, но и более всего возможно разложить всякое нравственное и личностное развитие и привести, как вариант, к выживанию из ума. Тем более странно (а для кого-то и естественно), что ее будущая, на тот момент еще достаточно молодая мама вышла из подобного «варева» сострадающей и опустошенной, в общем, убежденной буддисткой, с открытым приятием мира и легким отношением к человеческому существу в большинстве его проявлений.
Именно такой ее и встретил Константин, на тот момент времени уже осваивающий непростую долю подпольного предпринимателя, совмещая это со службой в уже «готовящейся к суициду» в качестве единственного органа управления, коммунистической партии.
Их роман вспыхнул очень быстро и вопреки расхожему утверждению о его таком же скором угасании, продолжался три года, после чего перерос в брак. На нем настоял Константин, видимо исходя из привычки фиксировать документально все, что его касалось. Надежда же со своим противоположным отношением к подобному согласилась на это только в качестве обмена. Константину официальный брак с получением свидетельств и свадьбой с приглашением компаньонов и друзей, Надежде тихую буддистскую церемонию, для чего они специально ездили в Индию.
Все девяностые годы, когда основная часть населения страны пребывала в состоянии политического и экономического шока, встав на грань выживания, их семья процветала и испытывала материальный подъем. Не в пример тому, что касалось конкретно личных отношений. Надежда продолжала развиваться в религиозно-философском направлении, закрывшись благосостоянием как куполом, а Константин, это самое благосостояние обеспечивающий, напротив, в морально-этическом плане разлагался все сильней, чему благотворно способствовала предпринимательская среда, особенно вместе с легкой подкупностью представителей власти.
Разрыв в интересах достиг пика в момент рождения дочери, а к ее пятилетию и вовсе превратился в пространство, где не видно другого берега. Теперь в доме не было даже ссор или споров, и та жилая площадь, что они занимали, свободно позволяла им не видеться днями и неделями. Единственным предметом опосредованного торга являлся ребенок.
Размен этот состоял в том, что Константин, настаивающий на всестороннем светском образовании, кроме лицейских занятий обеспечил девочку массой репетиторов и учителей, но исходя не только из полезности ребенку, но и постановке полноценного противовеса воспитанию Надежды, которая с не меньшим рвением, чем муж, отстаивала линию прежде всего философского воспитания, а только после светского.
Таким образом к пятнадцати годам девочка, напичканная разносторонними, но абсолютно лишенными вектора знаниями, превратилась в скрыто-нервное существо. При том что навык общения и всесторонней коммуникации имел свое место, и ей не составляло труда при необходимости применить практически азы психологии и красноречия, но вместе с тем вставал вопрос о необходимости этого действия. Кроме того, налаживание контактов как таковых в среде ее сверстников вело в никуда и только от того, что эти самые сверстники ничего не могли дать ей взамен. Когда она слушала окружающих, то неизменно превращала себя в изгоя, но изгоя непривычного порядка. Вместо презренной и униженной отщепенки, коей наверняка может быть изгой в своем стереотипе, она умудрилась сама того не желая создать такую нишу, где преподаватели воспринимали ее как не столько одаренную и вымуштрованную отличницу, сколько уже сложившуюся и взрослую, допустим студентку университета последних курсов. В то время как сверстники, чувствуя ее ментальное превосходство, обращались к ней вежливо и корректно и даже нередко замолкали, когда она входила в галдящий на все голоса класс.
«Глядя на ладонь, я знаю ее биохимическое и физическое устройство, способна рассчитать объем, радиус и диаметр каждого пальца, применив математические формулы, способна изобразить графически, даже знаю какой деформации она может быть подвержена в зависимости от рода деятельности ее владельца и различаю виды папиллярных узоров, исходя из дактилоскопической карты Гершеля. Но зачем мне это, при том, что вся эта ладонь – лишь иллюзия». Именно этот образ говорил о ее состоянии на тот момент времени короче всего.
