– Что я могу для вас сделать?
Нищий подал замызганную визитную карточку и добавил:
– Она сразу приедет. Так что позвони примерно за час, полтора.
– Хорошо, как скажете. К заливу?
– Да, лучше к заливу. Там красиво хотя бы, и подъехать можно, да и проблем меньше и ей, и остальным.
– Ну всего вам доброго за чертой! Уж больше не увидимся. Я ведь эти ритуалы перестал понимать, – качнув головой, спокойно произнес путеец, поворачиваясь.
Нищий улыбнулся и, покашляв, сказал уже вслед:
– Все верно – пусть мертвые хоронят мертвых.
Путеец поднялся на насыпь, пропустив вперед девушку, и перед самым забором крикнул:
– Хотя, кто знает? – и махнул рукой.
К остановке вернулись той же дорогой. Кроме того, умудрились занять места в той же самой маршрутке, что, не удержавшись, отметила девушка, указывая кивком на бородатого водителя, точно так же, как и в предыдущую поездку недовольно рекомендовавшего пассажирам продвинуться «вглубь салона». Обратно, до Кубинской добрались быстро, по крайней мере быстрее, чем в другую сторону. Уже после того, как прошли через подземный переход и миновали узкие мостки под опорами ЗСД, девушка, до того болтавшая много и впустую, вдруг принялась расспрашивать путейца конкретно о нищем, на этот раз умудрившись быть достаточно настойчивой. Хотя сам путеец, словно позабыв о своем привычном обыкновении увиливать от ответов или по крайней мере их замалчивать, теперь не особенно сопротивляясь, даже с намеком на некоторое удовольствие, взялся рассказывать, начав с оговорки если не сказать с предупреждения, достойного «заправского» плагиатора или пародиста о том, что это только то, что известно лично ему, тогда как всё остальное вполне может иметь больше подробностей и подоплек, вместе с тем приобретая способность изменить суть рассказанного им до неузнаваемости.
Итак, оказалось, что нищий этот, перед тем как им стать, занимал куда более приличную социальною нишу, имел степень в области философии и преподавал в гуманитарном университете. Слыл среди коллег новатором и обладателем нестандартного взгляда на вещи, что ничуть не умаляло крепкое академическое образование. Семьей обзавелся еще в молодости и что называется – по любви, хотя на тот момент у него имелся иной выбор, но жилки карьериста он в себе так и не обнаружил, отчего смог свободно считать себя человеком способным на выбор. Как изначальный смысл обретения семьи – имел дочь.
После пятидесяти вдруг решил, что нужно прекратить жить чисто механически, говоря об этом так: «Изучение чужих философских течений сродни каждодневному удовлетворению физиологических потребностей – утоляет голод и приближает старость, а вместе с тем пора жить и для собственного ума», и взялся за изложение своей собственной философской теории.
Сформировав первые заготовки, сформировав основные тезисы того, что должно впоследствии стать теорией, набрался храбрости и явил их миру, использовав для этого трибуну в одном из своих выступлений на каком-то ученом совете.
Заготовки его теории потерпели сокрушительный провал. Это было то самое – фиаско, о котором как правило говорят в заведомо преувеличенной манере, но конкретно здесь это определение самым точным образом отражало самую суть этого итальянского заимствования, в том числе и в его прямой форме, если переводить его как «бутылка».
Нет, алкоголь здесь оказался ни при чём, хотя несколько позже, но теперь это говорило о том, что он таки «залез в ту бутылку», в которую так не рекомендует влезать расхожая русская поговорка, и получил за это сполна, как водится, узнав о себе массу нового.
Возмущенные коллеги восприняли его выступление как демарш. Своеобразный вызов существующему положению вещей, кажется, совершенно зарывшись в привычных устоях и приняв новое веяние в философии как противоположение общественным нормам, хотя ни о чем подобном речи не шло. В любом случае из него теперь планомерно делали образцово показательный пример наказанного за вольнодумство, кажется совершенно забыв, что теоретическая философия – это в некотором смысле и есть сформулированное и четко выверенное вольнодумство с последующем помещением ее в рамки физических и ментальных, словом, естественно природных порядков. Но вместо того чтобы предоставить его теории эти самые рамки, ее назвали сырой, рыхлой и «бессмысленно революционной», и это в самом гуманном варианте, его попросили написать заявление об увольнении по собственному желанию, а когда он отказался, присмотрелись к его занятиям более пристально и, изыскав незначительные отклонения от одобренной и заверенной программы, просто уволили по статье с формулировкой «не полное служебное соответствие», проще говоря, выгнали с «волчьим билетом».
И все бы ничего – ведь теперь у него была теория, которую необходимо развивать, ко всему остальному такая теория, в жертву которой уже принесена преподавательская карьера, а по принципу языческих жертвоприношений окропленный кровью истукан теперь мог называться богом, и ему необходима мольба и поклонение. Конечно, крови буквально, здесь не было, но всё же жертва имела место случиться, а вместе с ней отпала всякая возможность бросить это и начать нечто новое.
Его супруга подобного энтузиазма не разделяла и теперь оказалось, что его брак держался только на инерционной привычке к текущему моменту, и стоило только изменить что-то одно, как все остальное посыпалось словно лишившись опоры. Спустя несколько недель он уже привычно ночевал на кушетке в кухне, сам стирал свои вещи и готовил еду отдельно. И единственным что было и осталось неизменно – это любовь его дочери, которая со всем юношеским трепетом жалела его, даже не понимая, что тем самым удерживает от переезда.
Спустя примерно год подобной жизни, ему удалось добраться до того уровня ясности теперь основательно поглотившей его теории, где обнаружился глухой и темный тупик, в то же самое время дочь поссорилась с женой, да так, что в один день переехала к своему молодому человеку и обосновалась у него на постоянной основе.
Очень скоро стало ясно, что пребывание с супругой на одной территории не только не помогает пробить этот тупик, но и приращивает толщину его стен, и в какой-то момент он решился на переселение в съемную комнату коммунальной квартиры. К тому времени все знакомые и друзья перестали давать в долг, а заначенные на черный день деньги кончились, и он (день) действительно наступил. Его попросили освободить жилую площадь.
Теперь он ошивался на вокзалах и у точек общепита. Питался чем придется и спал по подъездам, таская за собой чемодан вещей и папку с записями. Вскоре его ограбили и осталась только папка. Некоторое время спустя он познакомился с таким же, но уже многоопытным бездомным, тот объяснил ему правила поведения на улице и рассказал, где можно найти еду и возможные места ночлега. Кстати говоря, он на редкость уважал образованных и считал их незащищенными и требующими опеки, ставя их в один ряд с пенсионерами, беременными и больными. Вскоре пропал и он. Теперь философ окончательно обосновался на краю пустыря за рынком. Привычка к одиночеству так и не вернулась. Сначала он искал себе компаньона, все же вдвоем легче, но в конце концов убедил себя, что двух одинаковых людей быть не может, и в качестве альтернативы подобрал старого пса из собачьей стаи, что жила тут же на пустыре, и стал читать выдержки из своего трактата уже ему. Добившись маломальской стабильности, он вновь вплотную продолжил свои изыскания. Кроме того, в свободное от забот время, которое, как ни странно, находилось, он проводил на берегу залива, говоря об этом месте как о по-настоящему необходимом. Именно здесь он и выдумал так называемую Счастливую чайку как визуальный образ достижения нужной степени ясности, что по его же мнению должно было поставить последнюю точку в его поисках и прекратить его физическую жизнь, так как после этого она уже не имела никакого смысла и несла только падение, ведь если ты не следуешь своим путем, ты неизбежно катишься по чужому. К тому же с тем как человек, избравший свое предназначение, при условии веры в таковое, приходит к его логическому окончанию и не имеет сил принять для себя нечто новое и не меньшее по силе выполненного, он обязательно должен расстаться с жизнью, но только в естественном контексте собственной философии, для которой самоубийство не подходит совершенно, просто оттого что это искусственный процесс. «Философ, как и поэт – живет до тех пор, пока действует, а коль уж бросил, то сама Муза прикончит его как опасного свидетеля, не позволив ступить на землю», – говорил он.
