— Трахни меня, — звучит как просьба о помощи или мольба. Звучит так, как он любит, и потому награждает меня ещё одной отметиной на теле и ладонью, живо скользнувшей под топорщащийся пояс джинсов и бельё. Сжимает маленькую, прохладную по сравнению с его рукой ягодицу и чуть приподнимает меня над столом, чтобы подтолкнуть подальше. Смахиваю очки, но даже глазом не веду, проигнорировав негромкий пластиковый треск. — Мне попросить или договориться через твоего агента?

— Просто повтори ещё раз, — доносится справа, опалив мочку уха, и я, не выдержав, хватаю его за лицо, сжимаю ладонями щёки и, дёрнув, заставляю смотреть на себя. Заставляю смотреть в глаза и, может, немного на едва шевелящиеся губы.

— Трахни меня.

— А ещё раз?

— Трахни меня.

— И ещё раз…

Я бы решил, что издевается, да только сам уже судорожно шарит по карманам брошенной на столешнице куртки и, наконец найдя искомое, пихает её дальше, так, чтобы можно было подложить под голову. И я бы непременно оценил такую заботу, если бы всё натурально не горело.

Падаю назад, игнорирую вспыхнувшую тупую боль в локтях и лопатках и, приподняв бёдра, помогаю стащить с себя одежду и оголить зад.

На всё про всё один рывок.

Раз — и холодит кожу от пояса до колен.

Второй — и левая нога оказывается свободной совсем.

Удерживая за лодыжки, дёргает к краю. Послушно вытянув носки, упираюсь в его плечи.

Удерживая за лодыжки, сгибает почти напополам, прихватывает зубами блестящий прямоугольник и дерзко дёргает головой, вскрывая упаковку.

— Будет больно, — предупреждает, спешно раскатывая резинку по решившему не опровергать его слова члену, и проходится пальцами по моей промежности. Смазанно, вскользь почти по члену и тяжёлой ноющей мошонке и более обстоятельно снизу, ощупывая и чуть надавливая на сжатую, вовсе не готовую к таким приключениям дырку. — Ещё как больно.

— Мне больно прямо в эту самую секунду от того, что ты тормозишь! — шиплю в наглую и привстаю на локтях. Сказать, что мне неймётся, — значит ничего не сказать. Больно? Да трижды «ха». Можно подумать, я не дрочу, когда тебя рядом нет! — Ты вставишь или нет?!

Кривится, едва зубами не клацает в ответ и, потеряв всякую жалость, делает то, что я от него хочу.

Приставляет головку ко входу — тут же вздрагиваю от того, как холодит нежную кожу от анестетика в смазке, — и толкается вперёд.

Шиплю и, откинувшись назад, упёршись затылком в его куртку, чувствую себя как на обряде экзорцизма. Только из меня вовсе не изгоняют демонов. О нет, мои, напротив, проснулись и жадно жрут.

Боль, жжение, ощущение распятости.

Хватаюсь за край стола, не особо ловко изогнув руку, и стараюсь прочувствовать каждый миллиметр этого грёбаного, не помещающегося в мой рот члена и при этом не сдохнуть раньше времени.

Потому что — да, я частенько балуюсь без него. Балуюсь неторопливой растяжкой, когда остаюсь один в комнате, или играю с посторонними вытянутыми предметами, но ни один из них не может заменить живой пульсирующий член. Ни один из них не может заводить и заставлять желать получить его в себя до дрожи. Ни к одному не прилагается такой серьёзный и напряжённый Раш, который вот-вот плюнет на все эти «туда-сюда, остановились, подышали» и просто выебет меня.

Больно.

Грубо.

Охренительно.

До искр из невольно ставших влажными глаз.

Ножки стола весьма однозначно скрипят. Молюсь только, чтобы в процессе не развалился. Молюсь только, чтобы Рен, отвлёкшись на этот премерзкий звук, не вздумал остановиться.

Всё ещё горит внизу, но кишки, завязавшиеся в узел, когда я ещё стоял на коленях, и не думают развязываться. Боль, пусть и такая, — вовсе не то, что может сбить мне настрой. Вовсе не то, и в такие моменты я ощущаю себя самую малость ёбнутым и помешанным тоже.

И на Раше, нависающем сверху, и на самом сексе.

Пылает всё тело, от макушки и до кончиков пальцев ног.

Пылает и требует, чтобы прикоснулись.

К шее, груди, животу и члену. К коленкам и ступням. Чтобы огладил, укусил, поцеловал.

Мало, мало, мало всего.

Мало его и ощущения близости.

Мало настолько, что привстаю и хватаю за его плечи. Тащу ниже. Целую куда-то в нос, затем в щёку и лишь с четвертой попытки добираюсь до губ.

Между нами комом болтаются так и не снятые с правой ноги джинсы.

Между нами прорва всего, и это самое «всё» может обрушить не только скрипящий стол.

Каждое движение вперёд как вызов.

Выдержит или нет?

Беспорядочно шарю ладонью по своему телу, щиплю за выступающие соски, царапаю оголившийся из-за задравшейся футболки живот и, наконец, зверски грызя и свои, и его губы, едва ли не с воем стискиваю ноющий, оставшийся без внимания член.

Словно зудит под кожей — и мне это ощущение никак не снять. Никак не выдернуть его изнутри, не выцарапать.

Стискиваю себя до боли, до пятен перед глазами, и скорее выкручиваю и дёргаю, чем нормально дрочу.

Почему-то сейчас мне хочется именно так.

Хочется, чтобы на полную катушку, пусть и с примесью не нежности, а самой настоящей жести.

Мне хочется ещё. Пальцы спускаются ниже, пальцы трогают его, вторгающегося в моё тело и такого же слепого, как и я.

Такого же озверевшего.

Злого.

Нетерпеливого.

Бук, от толчков сдвинувшийся к краю, летит на пол.

Телека почти не слышно из-за шумящей в ушах крови и сдвоенного, то и дело окрашивающегося в куда более интересные звуки, нежели простой свист, дыхания.

Цепляюсь за Рена сильнее, и если бы двумя руками, то смахивало бы не на объятия, а на захват. Цепляюсь за Рена сильнее, вгоняю ногти в нежную кожу под головкой и, взвыв, резко откидываюсь назад. Прикладываюсь головой вовсе не о мягкую подкладку невесть когда скинутой куртки, а о кромку стола.

До искр.

Кончаю так же бурно и больно.

Кончаю так бурно, что тёплые капли долетают до шеи и весь живот становится мокрым и липким. Кончаю, сжавшись с такой силой, что Рен падает сверху и, кажется, не может вспомнить, как дышать.

Ощущаю каждый миллиметр его члена — так крепко сжал внутри. Ощущаю каждый миллиметр и то, как он сокращается, кончив во второй раз. Почти сразу же выдёргивает, едва не оставив мне нихуевую травму на память и резинку, что в последний момент додумался придержать.

Пить хочется так сильно, что, пожалуй, я бы согласился полакать как собака из ближайшей уличной лужи. Пить хочется так сильно, что кажется, будто во рту образовались глубокие трещины.

Поморщившись и всё ещё не обретя назад своё стрёмненькое зрение, тянусь пальцами вниз, чтобы ощупать себя и убедиться в том, что всё-таки остался цел.

— Ты такой ёбнутый иногда, — заполошно, словно от одного только сбитого дыхания охрипнув, сообщают мне откуда-то справа, и я могу лишь вяло пошевелить конечностями в ответ. Да и то верхними — нижний этаж отказывается функционировать. — Даже нет, не так: ты всегда ёбнутый.

— От ёбнутого слышу.

Язык будто распух и едва ворочается. Но, несмотря на то что завтра я буду проклинать и себя, и Рена, сейчас мне удивительно хорошо. Пусть это и пахнет явным таким мазохизмом, но — определённо хорошо. Хорошо от осознания того, что более достойное прощание с этой дырой и представить сложно.

В поле моего зрения возникает протянутая рука, и я не раздумывая хватаюсь за неё, позволяя усадить себя. Всё ещё немного кружится, но как только мне возвращают вполне удачно пережившие падение очки, то становится на свои места.

Рен же уже разобрался с резинкой и даже умудрился застегнуть штаны. Теперь соображает, куда пристроить свой биологический материал, и, не придумав ничего лучше, лезет в куртку за пачкой сигарет, которая оказывается совершенно пустой. Кривится, и я с тоской понимаю, что тоже бы сейчас не отказался затянуться. Ну или, ладно, чтобы затянулся он, а после выдохнул в мой рот. Так сойдёт тоже.

Заталкивает использованную резинку в пачку и толкает её назад, в карман. Я бы, наверное, поржал даже, если бы не та история с его ёбнутой бывшей.