Слишком жарко и слишком хорошо для того, чтобы попытаться хоть как-то исправить это. Слишком тесно и липко. Слишком всё.

И непривычно довеском.

Непривычно, что от тяжести чужой руки затекает моя, а попытка перевернуться или сдвинуться пресекается довольно ощутимым укусом в плечо.

Ойкаю, и губы сами собой в улыбке растягиваются.

Ойкаю, вяло отбиваюсь и оборачиваюсь назад, чтобы увидеть только тёмную макушку, потому что лицом он уткнулся в мою шею, а каждый его вздох разливается по коже мурашками напополам с теплом.

Ещё жарче и ещё лучше.

Тянусь, чтобы коснуться головой спинки кровати, и ощущаю, как пятерня, давящая на моё плечо, опускается ниже. Проходится по руке невзначай словно, сжимает поперёк запястья и, сминая одеяло, перебирается на бедро. Оглаживает его довольно лениво, замирает, перед тем как кончиками пальцев коснуться внутренней стороны, и я закусываю губу.

Покрасневшую, опухшую и отозвавшуюся жжением, самым натуральным образом изодранную до воспалённо-красного.

Кто-то стал порывистее, а если и нежнее, то явно не собирался выкладывать все козыри в первый раз.

Кто-то стал… терпеливее и будто бы старше.

Кто-то… опять мой.

Жалюзи задёрнуты, но солнечный свет всё одно проникает в комнату и умудряется даже слепить, ударяя по глазам. Жалюзи задёрнуты, одеяло вот-вот окажется на полу, а я, окончательно проснувшись и вывернувшись из расслабленного кольца рук, прикидываю: в душ сначала или… Распахиваю веки уже нормально и, замерев, начинаю соображать.

Утро перестаёт быть томным именно в ту самую секунду, когда после ленивых потягушек и попытки укусить своего соседа по кровати за руку я понимаю, что, в общем-то, отрубил будильник полтора часа назад и мне конец. Впрочем, ночью я то же самое думал, но сейчас на это есть куда менее приятные причины.

Хотя бы потому, что до первой пары, которую ни за что и никогда нельзя пропускать, остался всего час. Час, что по-хорошему торчать только в подземке, до которой ещё нужно добраться.

А ещё было бы неплохо почистить зубы, смыть следы не самой приятной, успевшей засохнуть жидкости со всех труднодоступных мест и сожрать чего-нибудь помимо мотка своих и без того очень и очень некрепких нервов.

Впрочем, всегда приходится чем-то жертвовать. В моём случае — нормальный душ перевешивает, а на то, чтобы совершить набег на чужой холодильник, в котором лишь по чистой случайности, может, и отыскалось бы что-нибудь, просто не остаётся времени.

Ни минуточки.

— Да куда ты её дел?!

Прыгаю на одной ноге, кое-как балансирую, пропихивая поднятую ступню в узкую брючину джинсов, и, больно зацепившись ногтем за болт, застёгиваюсь. Беспомощно оглядываюсь по сторонам в поисках ремня и остальных шмоток, но взгляд то и дело возвращается к разворошённой кровати и поперёк развалившемуся сонному придурку, который что-что, а помогать мне явно не собирается.

— Серьёзно, где моя футболка? — спрашиваю с едва различимыми нотками отчаяния в голосе и даже отвлекаюсь от поисков на секунду, чтобы ладонью провести по лицу и смахнуть со лба набежавшие с непросушенных волос холодные капли.

Он же пожимает плечами и, потянувшись, перекатывается на живот, подкладывая ладонь под щёку. Пиздец какую симпатичную, даже ставшую колючей, щёку и… Блин. Мотаю головой, отгоняя неправильные, скорее мешающие отыскать шмотки, мысли, и переключаюсь на поиски ремня.

— Забей, — звучит вальяжно, сонно и потому немного в нос.

Оборачиваюсь и, не сдержавшись, кривляюсь, не особо старательно пытаясь изобразить прищур и понижая голос:

— Забей. И на джинсы тоже. И вообще — нахуй универ, иди сюда, я тебя трахну. Да?

Улыбается, потираясь скулой о костяшки пальцев, и мне на самом деле безумно хочется положить на всё и остаться. Имею я, в конце концов, на это право или нет? Или что, всё, переспали разок — и хватит тебе, Кайлер? Остатки эйфории получишь после. Потом. Когда-нибудь.

Решаю уже было, что, собственно, а почему бы и ДА, не выкинут же меня за один несчастный пропуск, даже если потом и будут сношать в мозг остаток месяца, но выражение его блядской рожи становится таким самодовольным, что НЕТ.

Исключительно потому, что мне безумно нравится это. До зуда в подушечках пальцев нравится его обламывать. Даже несмотря на то, что это был наш первый после столь долгого перерыва раз и последнее, что я думал делать вчера вечером, — это ломаться.

По старой памяти, скажем так. Потому что соскучился по рукам-губам-всему-Рашу, и было бы крайне тупо изображать недотрогу и лепетать что-то про правило трёх свиданий, которого я никогда в жизни не придерживался.

Оглядываюсь ещё раз и даже, пригнувшись, пробую заглянуть под кровать, но вовремя вспоминаю, что между каркасом и ковролином зазор такой узкий, что пачка сигарет только и поместится.

— Да где она?

Вздыхает, закатывая глаза, и снова поворачивается на спину, демонстрируя новую, расползшуюся по плечам и лопаткам татуировку. Потягивается, позволяя сползшему одеялу оголить его по пояс, и снова смотрит на меня. На этот раз скептично.

— Забыл, как открывается шкаф?

Не врубаюсь в первую секунду даже и озадаченно свожу брови на переносице, не забыв поправить соскочившие на кончик носа очки:

— В смысле? Ты что, засунул её в шкаф?

В ответ мне достаётся ещё один мученический вздох и ехидно дёрнувшийся уголок рта. Всё-таки он бесит. Определённо бесит и будет бесить. Примерно чуть реже, чем постоянно. Но да кто же меня заставлял, а? Последнее, что бы я стал делать, — так это жаловаться.

— Не тупи, детка.

А ну да. Ещё и я «не тупи». Я, который сам не успел снять даже носки и уж точно не швырялся ими так, что хер теперь найдёшь.

— Открой, возьми любую, закрой. Так достаточно понятно?

Выдыхаю и, неосознанно сложив руки на груди, наконец собираюсь сказать то, что пытался полузадушенно пропыхтеть ещё вчера вечером. Но как-то стрёмно у меня с дикцией, когда во рту орудует чужой язык, а нетерпеливые пальцы так и норовят подцепить резинку белья под джинсами.

— Я больше не собираюсь таскать твои вещи, — проговариваю очень осторожно, тщательно наблюдая за его реакцией, стараясь не пропустить ни малейшей эмоции на лице, и, слава Ктулху, очки я смог найти сразу же, даже долго лазить не пришлось.

— А что ещё ты не собираешься делать?

Очень верно уловил направление моих мыслей и сейчас опасно щурится, глядя снизу вверх.

Отчего-то закрадываются подозрения, что после того, что я скажу, в его речи будет фигурировать радиатор, цепь и как минимум одно «да ты охуел, детка».

— Я не хочу больше быть содержанкой.

— И какой именно смысл ты вкладываешь в эту конструкцию? — вкрадчиво, насмешливо спрашивает, приподняв и голову от подушки, и тёмную бровь. Ох уж эта бровь. Запретить бы её за одно только это движение.

— Не пугай меня так, — пытаюсь свести всё в шутку и неосознанно возвращаюсь к любимому и нисколько не забытому подколу: — Где мат и угрозы?

— Не пизди, сразу к сути, — обрывает мои недозаигрывания и попытки уйти от объяснений, и я тут же сдаюсь и, мысленно сдувшись, готовлюсь отстаивать свои «правильно» до хрипоты и полной капитуляции оппонента.

— Я хочу нормально, понимаешь?

Готовлюсь, но ничего осмысленно из себя выдавить не могу. Никакой тирады, которую, пожалуй, стоило написать заранее и притащить с собой исчёрканный блокнот.

— А что входит в твоё понимание «нормально»?

Надо же. Встречный вопрос. Не посыл. Не вопли. Мы что, научились слушать и разговаривать? Вот это да… Его что, сдали на курсы по управлению гневом, пока меня не было?

— «Нормально» — это не так, как было у нас. Не за деньги, не на твоих условиях и не пользуясь… всем вот этим. — Развожу руками в стороны, чтобы показать, какое «всё это» имею в виду, и неосознанно задираю голову вверх, чтобы мельком увидеть своё отражение. Чтобы уйти от его взгляда, который, кажется, сейчас во мне дыру прожжёт аккурат под перемычкой очков. — У тебя свой карман, у меня — свой. Не хочу чувствовать себя твоей собачкой, которая только и делает, что брешет и ссытся в подгузники.